Ману не знала о моём отъезде, не знала о покупателе, не знала о намерениях Яна. Она бросила готовящихся к шоу девочек, сбежала во двор и, отгородив меня от конвоя, зарычала на Хозяина Монастыря, что лениво вытащил тело в окно и закурил. Мужчина велел ей молчать. Затем молчать велел мне, чтобы не раздражать понапрасну супруга.
– Молчание, девочки, лучшая из бесед с любым мужчиной.
Ману обошла конвой и встретилась взглядом с незнакомым водителем, заглянула в салон и увидела ожидающую там служанку. Отступила и воскликнула:
– Ему? Нет, не верю!
– Молчи, Мамочка, – швырнул Ян и пропал в кабинете.
– Не может быть.
Я желала разузнать об этом удивлении. Кому меня отправляли? Отчего Ману загрохотала проклятиями на старом наречии?
– Не может быть, – повторила женщина и подсунула сигареты из передника, в котором обыкновенно носила швейные мелочи, помогающие исправлять наряды монастырских кошек.
То насторожило. Припугнуло. И даже сейчас – время спустя – я не понимаю слов и взгляда Ману. Чем её страшил Гелиос?
Сам Гелиос принюхивается и зудит «табакерка», а меня – вот уж странно – одолевает стыд. Возвращаемся в дом: плечом к плечу, однако без разговоров. Мужчина вязнет в кабинетной топи, а я смываю табачную вонь купанием. Служанка набирает ванну: жёлтый краник дребезжит и заполняет овальную чашу на тонких кованных ножках. Избавляюсь от платья, вышагивая по плитам, и внимаю осторожному взгляду Патриции, которая несёт полотенца.
– Добавить масло?
– Будь добра.
Исполняет. В воздух вздымается бутыль и следующий за тем сладкий аромат.
– Госпожа желает выпить?
– Ступай, Патриция. Больше ничего не нужно.
Служанка – с глазами наглого садовника – исчезает. Упомянутый уже покинул резиденцию Солнца? О, для чего я об этом размышляю? – Гелиос иного не допустит.
Ванна стоит по центру комнаты, занавески – захлестывающие от насвистывания южного ветра сквозь приоткрытую балконную дверь – даже не касаются её. Провожу параллель с банями в Монастыре и деревенской купелью. Вспоминаю вышагивающие подле тела, которые ныне бы показались беспорядком и ужасом, жёсткую щётку и запах затхлости. Кто из богов распорядился, чтобы я отпаривалась в только набежавшей колодезной воде с гуляющими запахами трав, неясными маслами, сокрытыми в стеклянных бутылях, и в компании резных – как их называл Гелиос? – барельефов?
– Мыло и травы, – отмечает сам Гелиос, когда я проношусь мимо кабинета. – Далеко же ты собралась, черника?
На мне синее платье, а волосы – ещё влажные – закрывают спину и часть ягодиц. Не отвечаю. Ускользаю на кухню, а оттуда двигаюсь к кабинету. На подносе дребезжат чай и несколько настоек для вкуса.
– Тебе не сокрыть своего аромата, – улыбается мужчина и принимает питьё. – Спасибо, Луна.
– И не пыталась.
– Мыло и травы, – повторяет он. – Решила припрятать их за чаем и настойками?
– Разве?
Гелиос лукаво улыбается.
– Должно быть, показалось.
– Так и есть.
Сажусь рядом и, припоминая сигареты, вполголоса шмыгаю, что избавилась от них.
– Время покажет.
Мужчина пожимает плечами и отпивает. Принимаю сказанное с крохотной, забравшейся от недоверия и скептицизма, обидой, а потом признаю и признаюсь, что супруг мой прав. Время покажет. И речь не о конкретной ситуации, а вообще. Нерушимая истина. Неважно, где, как и когда – время покажет.
– Ты ничего не выбрал и это тоже выбор, – сказала однажды Ману.
Хозяин Монастыря посмотрел на неё спесиво, усмехнулся и послал, после чего вырвался из кресла и побрёл к кабинетным дверям.
– Ты не обращал внимания? Отправляющий к чёрту чаще всего уходит сам.
– Ещё одно слово, Мамочка, и отправишься из Монастыря прочь.
Дверь распахнулась, явив меня, а женщина прикусила губу и уронила глаза к хозяйским ногам.
– Долго же ты идёшь, – без интереса швырнул Ян и запустил в кабинет. – Необходимо подписать бумаги.
– Не находишь это прихотью дурной головы? – усмехнулась я, на что мгновенно получила колкий мамочкин взгляд. Хозяин Монастыря остановился и неторопливо обернулся, присмотрелся и велел повторить. – Ну…все эти бумаги, подписи, соглашения. Никто их никогда не прочитает, не посмотрит и даже в руки не возьмет.
Холодно:
– Продолжай.
– Половина не умеет читать, а вторая половина писать. Зачем видимость важности этих треклятых и так хорошо горящих бумаг, если правосудия нет?