– Оставь монастырские шутки, – осаждает мужчина. – Иначе я отправлю тебя обратно в дом, соответствующий твоему отношению к самой себе.
– Что ты сказал? – наспех выпаливаю я (присутствие гласа Яна было недолгим).
– В публичный дом, поняла ты меня? Там защищай слуг, которых у тебя не будет в помине, перевирай мои слова, склоняясь к угодному тебе, и требуй наказаний, которые заслуживает твоё нутро.
Разве что не сплёвывает с отвращением. А затем отстраняется и уходит вовсе.
– Там же, дорогая жена – буквально дорогая – смотри в лицо человека, что погубил тебя и к которому ты питаешь нестерпимую тягу! – взрывается голос из коридора, за которым следует удар входной двери.
Всё.
Рыдаю.
Растекаясь по дивану, обнимаю подушку и – впервой за столько времени – пускаюсь в слёзы. Меня не обижают слова (не принимаю их всерьёз), не верю и не пугаюсь уколам и угрозам. Плачу от осознания, что разочаровала хорошего (по крайней мере относящегося ко мне хорошо) человека. Плачу, потому что нарушила наш мир упоминанием мира былого. И Гелиос уехал (надолго, нет?) и потому неизвестно, что произойдёт с его мыслями и нашими отношениями за время или дни разлуки. Решительно стираю слёзы и, отбросив подушку, выбегаю на улицу. Дверь за мной громыхает, взгляду предстаёт пустующий горизонт. Пересекаю крыльцо и останавливаюсь. Неужели Гелиос уехал? Так скоро? Неужели сколько-то минут унесли его и не оставили мне даже пыли на горизонте?
О, правильно говорила Ману, утверждая, что человек есть виновник собственных разрушений.
Судорожно оглядываю место парковки, куда обыкновенного Гумбельт выдворяет транспорт из гаража и, не обнаружив машины, теряю всякую надежду. Плечи мои падают, а сердце, по ощущениям, проваливается чуть глубже. Глаза вновь заливает слезами. И я, не стерпев, бросаю в воздух несколько ругательств на старом наречии. Так выражалась Ману.
– Не этому я тебя учил, – говорит спокойный голос за спиной.
Ну конечно!
Оборачиваюсь и встречаюсь с добрым лицом. Гелиос сидит на дрожащих качелях, виновато вздыхает и поднимается.
– Перемирие? – предлагает он и, закладывая новую истину, шагает навстречу: – Давай договоримся никогда не расставаться в ссоре.
Принимаю предложение и рвусь к мужчине, врезаюсь с объятиями и, морося рубаху, прошу прощения. Он же, ласково растирая спину жёлтого платья, просит прощения в ответ.
– Никогда я тебя не брошу, слышишь? – призывает Гелиос.
– Знаю, – выпаливаю в ответ и жмусь сильней. – Не слова меня тронули.
Он целует макушку.
– Ты часть этого дома, Луна, то неизменно. Что бы не происходило меж нами, ты – равная хозяйка.
Поднимаю заплаканные глаза с глаженного воротника на мужское лицо. Что нас связывало? Как могли называться такие отношения? Отчего супруга моего так тревожили и задевали упоминания Хозяина Монастыря? Отчего он терял природное (может, приобретённое?) спокойствие и данную ему мудрость, стоило только намёку на Отца заползти в беседу? Отчего молчал об этом?
Спаситель
– А знаешь, почему так происходит, Ян? – спрашиваю я.
– Давай, одари мудростью, – язвит – вновь ставший для меня таковым – мальчишка.
– Тебе неведом её вкус. Не можешь попробовать. Не получается у тебя её приземлить.
– У тебя получится…
– Не забывай, что я плачу, – перебиваю вмиг. – И, по твоей щедрости и старой дружбе, – теперь мой черёд колоть, – плачу немало.
– Как ты узнал? Как ты вообще мог узнать?
Его до сей поры беспокоило, что я, не получив приглашения на очередные торги, явился в назначенный день и назначенный час.
– Свои люди должны быть повсюду, – улыбаюсь я и советую в последующем воспользоваться этой мудростью.
Приятель мой наотмашь соглашается и, словно бы в оправдание, кидает:
– Никогда ты, Гелиос, не отвечал и не приходил на представления с будущими жёнами, и что стало сейчас? Что изменилось?
– Никогда ты меня не обделял этими приглашениями, даже заведомо зная об отказе, – передразниваю я. – И это сказало о многом. Так зачем ты её выставил на торги?
– Сама попросила, – безвкусно швыряет Ян и тянется за которой по счёту сигаретой.
– А зачем ставить такой ценник? Ты же знаешь – никто и никогда не согласится.
– Ты согласился, – зудит недовольный голос. – О, всё ты знаешь, Гелиос, и хватит выдирать из меня признания. Хватит!
Я продолжаю держать в голове мысль, что, возможно, Луна испытывает к этому человеку какие-то подобия чувств. Симпатию испытывает точно. А влечение?
Она не отдавалась мне, то было ощутимо. В день нашего знакомства, в день нашей встречи…мне не приходилось уговаривать её, не приходилось лукавить и соблазнять, успокаивать и ласкать…Мы говорили. Говорили ровно до того момента, пока она не возжелала узнать друг друга в молчании.