Пускаюсь в спор:
– Нет, не кто-угодно. Ум требовался. Знание систем требовалось.
– Власть приняли чуть более умные дураки в сравнении с дураками обыкновенными, – смеётся Гелиос. – Как же это паршиво, Луна.
Мы словно бы впервой говорим по душам – впервой я слышу тревожащие мысли и хочу разделить их. Почему мы не оглашали беспокойства ранее?
– Паршиво? Наблюдать за распадом, да? – отталкиваю я.
– Именно. Знать, что всё это создавалось, а потом оказалось в руках у неспособных поддержать. А способных поддержать и вовсе нет. Тупик.
Я сжимаю мужскую руку.
– Знаний в мире не осталось, – вторит Гелиос. – Нет тех, кто бы мог ими воспользоваться. Нам достались ресурсы от былых поколений, и мы выжали их до последней капли, не скопив на чёрный день даже себе.
Гелиос отпускает мою руку и следом ладонью прижигает колено.
– Мы отвлекаемся на примитивные вещи, – говорит мужчина, – потому что иных у нас не осталось. А если пелену с глаз снять – можно сойти с ума. Мораль сдохла, принципы сменились орбитально. Приёмы, встречи, вечера, Шоу, даже сам Монастырь – это отвод взгляда собственного, это попытка ощутить себя хоть что-то решающим.
– Не волнуйся, – решаю перебить шуткой, – мне всё еще мил супруг. Даже если он не Бог вовсе.
Гелиос улыбается. И просит разграничивать понятия божеств по социальному конструкту (определяемое природой и средой воспитания) и профессиональным навыкам.
– Я называю тебя богиней, потому что ты такова, – говорит мужчина. – Не для отвода твоих глаз и не заигравшись самостоятельно. Ты такова, потому что в тебе есть упомянутый ум, отличающие нас всех качества, проглядываемая порода.
Гелиос замирает – и в речах, и телом. Думает. И чем дольше думает (с раскисающим лицом), тем больше на своём я обнажаю волнение.
– Что с тобой? – говорю я. – О чём так задумался?
– Об упомянутой породе. Мне следует признаться.
Почему я обрастаю беспокойством? Какая правда могла открыться мне?
– Я слышал, как ты несколько раз огревала чужих жён на вечерах, говоря, что богиня и – в отличие от них – равная.
Гелиос хочет воспрепятствовать тому? Отругать? Велеть так не поступать?
– И ты права.
Не понимаю.
Набирает воздуха.
– Но равная ты не по специфике наших отношений и дозволенности клана Солнца. И даже не по своему характеру. Ты равная, потому что у меня – и не только – есть подозрения.
– Какие? – бросаю нетерпеливо.
– Неважно.
Сдаётся и отступает, возвращает взор на глумливую пустыню и решает отмолчаться.
– Так нельзя, – говорю я. – Теперь я должна знать. Закончи мысль.
– Она неподтверждённая и ничего не даст.
– Она даст мне спокойствие.
Гелиос оглядывается. Это подстрекает.
– Ты помнишь своё детство? – спрашивает он.
– Разумеется.
– В той самой деревне?
– Ну разумеется, – повторяю я.
– А чувство родства к ней есть? Скучаешь?
– Что за вопросы? Нет. Такого нет.
– Ощущала себя иной, отличительной? Думала, что находишься не на своём месте и занимаешься не своими делами? Принимала ли ласку родителей и давали ли её вообще? Чувствовала сестёр истинно сёстрами?
– Поняла тебя.
– Поняла?
– Да.
– Закрыли тему.
– Да, пожалуйста.
Спаситель
Сегодня мной правит меланхолия. Я вспоминаю, как не стало сестры.
Её тело – после нескольких дней поиска – обнаружил задействованный в поиске конвой. Она умерла в пустыне. Подоспевший лекарь заверил семью, что встреча с кем-либо из городских не состоялась, да и сами разгуливающие по просеке конвои девочку не тронули. Она брела под опаливающим солнцем нашего фамильного герба и под ним же скончалась. Я смотрел на высушенное лицо; некто пожелал себе в коллекцию чудеснейший из бутонов никогда не виданных цветов. И теперь сестра грузным гербарием приклеилась к белоснежной – словно лист в альбоме – кушетке. Нитеподобные руки лежали поверх колючих бёдер. Всё в ней вплавилось в саму себя, и только едва зримый живот выпирал горбинкой.
Я положил на него руку и получил замечание одной из сестёр.
– Пошла ты.
Мать положила руку мне на плечо и попросила выйти.
Я предупредил:
– Если выйду – могу не вернуться вовсе.
Мать испугалась и обратилась к отцу, но тот – убитый горем – не обратил внимания. И никто никак не комментировал только сейчас увиденное. Никто ничего не сказал, хотя взгляд каждого из семьи очерчивал не сухое лицо, а треугольный живот. Она была беременна. Была.
Первой не выдержала средняя – ныне ставшая младшей – сестра. Она зарыдала и завыла, чтобы нашлись Боги, способные наказать тварь, поступившую так с её родной кровью. И Бог нашелся. Никогда ещё молитва не была услышана столь скоро. Полина выдрала цепь, она позволила псу бежать.