Лакшми вскочила и спросила с таким интересом, как будто ее тоже выбрали:
— В какой он тюрьме?
— В Ши но Ши, — ответил Дамой.
Глаза Лакшми округлились. Мгновение она смотрела на Дамона, а затем выскочила за дверь, откуда и долетел ее дрожащий голос:
— Мне нужно кое-что сделать, хозяин!
Елена посмотрела на Дамона:
— И что это было? — Ее голос способен был заморозить лаву на тридцать метров в глубину.
— Не знаю. Правда не знаю. Шиничи показал мне иероглифы и сказал, что они произносятся — как «Ши но Ши» и означают «Смерть Смерти», то есть снятие проклятия с вампира.
Сейдж закашлялся:
— Мой доверчивый друг. Мои cher idiot. Ты поверил ему, никого больше не спросив.
— Вообще-то спросив. Я нашел в библиотеке японку средних лет, написал эти слова английскими буквами и спросил, значит ли это «Смерть Смерти». Она ответила, что да.
— Ты повернулся и вышел, — сказал Сейдж.
— Откуда ты знаешь? — Дамон начал сердиться.
— Потому что, mon cher, эти слова могут значить многое. Все зависит от иероглифов, которые ты ей не показал.
— У меня их не было! Шиничи написал их в воздухе красным дымом, — он добавил с какой-то сердитой тоской. — Ну и что еще они означают?
— Они могут означать и то, что ты сказал. А еще они могут значить «Новая Смерть». Или «Истинная Смерть». Или даже «Бога Смерти». Учитывая то, как со Стефаном там обращаются…
Если бы взгляды были кольями, Дамон уже погиб бы — столько жестких обвиняющих взглядов было устремлено на него. Он повернулся, как загнанный волк, и обнажил зубы в улыбке.
— В любом случае, я не думал, что это что-то очень приятное. Я просто решил, что это поможет Стефану избавиться от вампирского проклятия.
— В любом случае… — повторила Елена. Потом сказала: — Сейдж, если узнаешь, впустят ли нас туда, я буду чрезвычайно признательна.
— Считайте, что все уже сделано, мадам. И — давайте посмотрим — я хочу, чтобы все оделись по-другому. Если все согласны, я поговорю с леди Ульмой.
Спиной она чувствовала растерянные взгляды Бонни и Мередит. Леди Ульма была бледна, но ее глаза сияли. Альбом для набросков лежал открытый — хороший знак.
Леди Ульма поняла все с нескольких слов и одного взгляда и сказала твердо:
— На все понадобится час-два. Нужно просто обратиться к правильным людям. Обещаю.
Елена осторожно сжала ее запястье.
— Спасибо вам. Вы просто волшебница!
— Значит, я буду кающимся грешником, — Дамон встретил ее прямо за дверью комнаты леди Ульмы. Наверное, он подслушивал.
— Нет, я об этом даже не думала. Просто решила, что из-за рабской одежды на тебе и остальных Стефан будет меньше стесняться. Почему ты считаешь, что я хочу наказать тебя?
— А это не так?
— Ты здесь, чтобы помочь мне спасли Стефана. Ты прошел через… — Елена остановилась и принялась искать чистый носовой платок. Дамон протянул ей свой, черного шелка.
— Ладно. Не будем вдаваться в подробности. Извини. Я думаю о том, что сказать, а затем я просто говорю, независимо от того, насколько вероятным мне это кажется, и независимо от собеседника.
— Ты никогда не слышал внутренний голос, говорящий, что люди могут быть хорошими, и что они необязательно хотят тебя обидеть? — задумчиво спросила Елена, размышляя над вопросом, насколько крепко скован сейчас цепями маленький мальчик.
— Не знаю. Может быть. Иногда. Но поскольку этот голос чаще всего ошибается в этом худшем из миров, почему я должен обращать на него внимание?
— Мне хочется, чтобы ты иногда хотя бы пытался, — прошептала Елена. — Тогда мне проще было бы спорить с тобой.
«Мне и так все нравится», — мысленно сказал Дамон, и Елена вдруг поняла — опять?! — что они сплелись в объятиях.
На ней был утренний наряд: длинная ночная рубашка и такой же пеньюар — бледный, отливающий перламутром голубой шелк, казавшийся фиолетовым в лучах никогда не садящегося солнца.
«Мне… это тоже нравится», — Елена чувствовала, что Дамона всего трясет. Дрожь сотрясала даже ту бесконечную бездну, которую можно увидеть, заглянув в его глаза.
«Я просто пытаюсь быть честной, — добавила она, почти испугавшись его реакции. — Я не могу ожидать от других честности, если сама не буду такой».
«Не надо быть честной! Лучше ненавидь меня. Презирай», — умолял Дамой, одновременно гладя ее руки и два слоя шелка, преграждавшие путь к коже.
— Почему?
«Потому что мне нельзя верить. Я одинокий волк, а ты — чистая душа, белоснежный новорожденный агнец. Не позволяй мне ранить тебя».