Мама сидит у окна тихая, потерянная, потом оборачивается и произносит:
— До чего же оскотинились, эх, люди…
Это она про старуху Юочбалене.
Я долго ворочаюсь, не могу уснуть: думаю, как бы это отомстить старухе за Казиса. Может, потихоньку забраться в огород и повыдергать огуречную рассаду? Или лук? Только ведь огород прямо под окнами — увидит старуха. А что, если в колодец дохлую кошку кинуть? Нет, не годится — где ее найдешь, дохлую кошку? Придумал, придумал! Я даже подпрыгнул на постели. Ведь старуха на ночь опускает в речку бидоны с молоком. Напущу туда лягушек! Днем наловлю, а как только стемнеет… Эх, знал бы Казис! Небось и ему не спится, как и мне. Интересно, он еще помнит меня?
Как-то пас я коров на парах возле самых полей Юочбалисов, за ольшаником. Казис навоз раскидывал. Трудился не разгибая спины, не переводя дыхания. Только вилы поскрипывали, пошлепывали. «Неужели он меня не замечает?» — подумал я и заорал во всю глотку:
Видно, перепугавшись моего громкого пения, ворона шумно поднялась с верхушки дерева и улетела прочь, а вот Казис… Ну хоть бы глаза поднял! Оглох он, что ли? Нет, погоди, ты еще меня не знаешь!
Я оттарабанил дразнилку, повернувшись лицом к Казису, а он как ни в чем не бывало знай орудует вилами. Подденет кучу навоза да как швырнет, потом еще и еще. Потом разровняет, пришлепнет и дальше трудится.
— Куда прешь?! Слышь, ты! — завопил я, устремившись за Пеструхой, которая слегка отбилась от остальных.
Заодно и другим достается — я так и шлепаю кнутом налево и направо.
— Вот тебе, вот тебе! — щелкаю я по коровьим бокам, просто так, от злости.
— Не дури! Или у тебя камень вместо сердца?
Меня точно плеткой по ногам огрели — едва не падаю. Смотрю, Казис воткнул вилы в землю и медленно идет ко мне, сгорбленный, словно его клонили к земле тяжелые, большие, бессильно повисшие руки.
— Вон ты какой, оказывается, — протянул Казис, останавливаясь в нескольких шагах от меня. — Меняются люди. И большие, и малые.
Мне было стыдно, я покраснел, как еще ни разу в жизни не краснел.
— Так вот ты какой… — повторил Казис, заметив, как пылали мои щеки. Лицо его немного просветлело. — А когда-то, помнится, был совсем кроха, цыпленок, да и только.
Он улыбался, но улыбка его не красила. Широкий синий рубец пересекал лоб и висок.
— Что это у тебя такое? — Я не мог не глядеть на этот страшный темный шрам.
Казис только махнул почернелой рукой и стал рыться в карманах штанов.
— Кажется, у меня было…
Он шарил в своих карманах, даже пригнулся, будто карманы у него были как мешки.
— Кажется…
— Не надо! Не надо мне ничего…
— Да ведь и нет ничего-то. — Он жалко улыбнулся. — Разве что в другой раз. Столько не видались.
— Ничего мне не надо.
Казис стоял и о чем-то думал, пытаясь что-то вспомнить.
Освещенный солнцем шрам на его лице стал фиолетовым, вокруг собрались морщинки, которые противно дрожали.
— Кто же это тебя по лбу двинул, Казис? — не отставал я.
— Не кто, а что, — поправил меня Казис. — Это в шахте, где уголь копают. Кусок угля отвалился… Метку оставил на всю жизнь. — Он горько улыбнулся, и под натянутой кожей лица выступили острые скулы. Он устремил взгляд своих выцветших глаз на частый ольшаник и добавил, уходя: — А в голове все время так и гудит, трещит что-то и гудит…
Он снова взялся за вилы. Я сидел на земле. От тяжелых мыслей в моей голове тоже стало шуметь и трещать.
Целое лето Юочбалене орала, вопила, а под осень, как раздразненный зверь, яростно накинулась на должников.
— Плати! — напомнила она Руткусам.
— Имей совесть, хозяюшка, — умоляли те, — вот обмолотим, молодняк продадим, тогда и выплатим.
— Еще ждать?! И так кланяйтесь за то, что долго ждала, — возмутилась старуха и вместе с Мотеюсом укатила в уезд.
Словно черный призрак, замаячил по деревне судебный пристав, и в прозрачной тишине сентябрьских дней зазвучал плач детей и женщин, зарокотали возмущенные мужские голоса. Мрачно и тревожно стало на потемневших полях, будто всем селом схоронили какого-то хорошего человека. Даже мы, пастушата, перестали громко выкрикивать песенки и выдуманные нами кличи, как будто напрочь перезабыли все. Я пас коров по окраинам луга; скорчившись, грелся у тлеющего костра, дым от которого разъедал глаза. В деревне заливались собаки, грохотали телеги, то и дело раздавались сердитые возгласы мужиков, поднимающих зябь. К нам иногда захаживал Руткус. Он садился на край лавки, сворачивал свою самокрутку и молчал, посасывая ее. Перекинется словом с моим отцом, и опять молчат оба. Бывало, отец доставал из-под лавки бутылку, мама приносила соленых огурцов. Но и тогда все совершалось в молчании. В избе тепло, тихо, меня клонит ко сну.