— Понятное дело… А на что тебе кнут?
Повилас не ответил.
У застекленной веранды школы стоял Струченок — сын кулака Стручки́са. Карманы его зеленых штанов были набиты яблоками. Одно яблоко, большое, красное, он хрупал сам, даже уши шевелились.
— Дам яблоко за перышко! Кто хочет? — поддразнивал он мальчишек, облепивших забор.
Повилас щелкнул кнутом. Все замолчали.
— На, покупай. — Он протянул Струченку кнут.
— Да на что он мне?! — Струченок пожал плечами и презрительно скривил рот. Губы у него дрожали.
— Пригодится. Отличный кнутик, верткий. А если еще вымочить…
— Дам три яблока, хочешь?
— Сам лопай свои яблоки.
Повилас снова лихо взмахнул кнутом.
— Давай три раза протяну тебя по ногам, и кнут твой.
Струченок отскочил от нас:
— Я учителю скажу, вот что!
И улизнул за дверь.
Повилас был похож на цыгана: загорелый дочерна, в рубахе нараспашку, в руках кнут. Мальчишки с завистью таращились на него. А он посмеялся, подмигнул ребятам и запрятал кнут в кусты сирени.
В классе стоял нестройный гул голосов, хлопали крышки парт. Все наперебой рассказывали о своем летнем житье.
Струченок ежился на тесной парте. Повилас отыскал свое старое место, сел за парту и стал разглядывать класс. Взгляд его остановился на стене: там, высоко, висел большой крест из черного дерева. Мы всегда произносили молитву перед уроком и после урока, и учитель приказывал нам в это время смотреть на «распятого Христа, принявшего муки за наши грехи».
— Враки-таки, на собаке ехал леший после драки, — скороговоркой бормотал Повилас.
А мы кусали губы, чтобы не расхохотаться.
— Повилас смешит, — сказал однажды Струченок, а сам хихикал.
Учитель полоснул Повиласа линейкой по костяшкам пальцев и велел встать на колени в угол. Так простоял Повилас весь урок и всю перемену. В другой раз его оставили после уроков. Однако Повилас, казалось, плевать хотел на все это.
Зато сейчас он придвинул парту к окну, и не успели мы сообразить, зачем он это делает, как Повилас уже стоял на парте и тянулся рукой к кресту.
— Ты что делаешь? — крикнул ему Струченок. — Слезай, слышишь? А то поздно будет.
Мы молчали затаив дыхание и следили за движениями Повиласа. Вот он привстал на цыпочки и снял крест.
— Ну, теперь увидишь! Вот увидишь! — орал Струченок, стуча кулаками по парте.
Прозвенел звонок. Резкий металлический его звук возвещал начало первого урока.
Повилас спрыгнул на пол, подбежал к шкафчику, где хранился мел, распахнул дверцы и затолкал туда крест. Потом он повернулся к нам лицом, отряхнул руки и вытер их о свои заплатанные штаны.
— Вот и все. Кончено дело.
Когда он сел на парту рядом со мной, я спросил:
— Не боишься?
— А чего? Нечего бояться!
Мы сидели и ждали. Один только Струченок нетерпеливо ерзал на парте, злорадно поглядывая на Повиласа. Взгляд его так и говорил: ну, держись, братец, что-то будет…
Скрипнула дверь, и в класс медленно вошел старый учитель. Блеснуло разбитое стекло его очков, в оскале улыбки сверкнул золотой зуб. Он поздоровался; как обычно, шлепнул себя линейкой по ладони и, как прежде, проговорил:
— Сотворим молитву, дети…
Никогда еще у нас в классе не было так тихо. Все тридцать три ученика — и большие, и самые маленькие, новички, — замерли, не смея вздохнуть.
Учитель поднял руку для благословения, но рука его застыла, когда он, обернув лицо к кресту, увидел на его месте лишь пятно белой штукатурки. Рука дрогнула, затем потянулась к глазам, словно желая снять с них пелену. Но белое пятно пронзительно выделялось на стене, будто в том месте, где прежде чернел крест, теперь светились солнечные лучи.
— Кто это сделал? — Морщинистые щеки учителя мелко тряслись, а голос неожиданно оказался очень тихим.
Мы все со страхом уставились на Струченка. Ведь он выдаст, не вытерпит. Он же ябеда, он непременно скажет. Вот…
— Кто же? — повторил учитель еще тише, едва шевеля губами, но мы и так поняли.
— Я! — Повилас встал со своего места. Глаза его покраснели — он приготовился достойно встретить наказание.
Учитель опять поднял руку, слабо махнул кистью, потом снял очки и долго протирал платком их толстые стекла.
— Сядьте, дети. Начнем урок, — проговорил он глухо.
Струченок похлопал белыми ресницами и надулся — вот-вот заплачет.
Я сжал локоть Повиласа и показал ему большой палец.
— Молодец… Ты просто молодец, вот!
Повилас застенчиво улыбнулся, достал новую тетрадку, положил ее на черную, заляпанную чернилами парту и на чистой странице, на самом верху, аккуратно вывел: 1940 год.