Я стоял растерянный, не зная, куда девать эти две грязные засаленные бумажки. Я не стал говорить Повиласу о своих мечтах, но он, по-видимому, догадался, и ему стало жаль меня.
— Хочешь, вот конфета. Ведь это не в последний раз.
На следующий вечер мы снова собрались за раками. Повилас пришел не один — с ним был Бро́нюс, которого мы прозвали Шкваркой за то, что он был маленький и круглый. Он закатал штаны выше колен и от нетерпения подскакивал.
— Уж и загребем, ребята, эх, загребем! — стрекотал он, размахивая длинными рукавами отцовского пиджака.
Повилас молча улыбался.
Раки шли хорошо, и наша шуршащая корзина скоро стала тяжелой.
— А что ты будешь делать с ними? — спросил вдруг Повилас у Бронюса-Шкварки.
Мальчик растерялся.
— Не знаю…
— Хочешь, я продам? — предложил Повилас. Точно так же, как и мне.
Бронюс снова весело запрыгал.
Когда на востоке стало светлеть небо, наша тройка потащила добычу к дому Нотаутасов. Корзины казались живыми от шевелящихся раков.
Неизвестно, сколько бы мы еще бегали за Повиласом, ожидая, когда он сунет нам мятую бумажку. Я понимал: не видать мне мяча, и красок не будет, и авторучки — ничего. Мама ворчала. Мол, чего шляюсь по ночам, чего торчу по шею в воде — заболеть хочу или как? Мол, Нотаутас-старший самогон варит, в город на продажу возит, и зря я с ним связался…
— Видал, брат, какие сапоги себе Повилас справил? А шапку? Все за раков, брат, — однажды пробурчал Бронюс и часто заморгал зелеными глазами.
— Много ли за них выручишь…
— А то как же! Или он, может, тебе доплачивает? Немцы хорошо за раков платят, я слышал.
— Немцы?
Оказывается, отец Повиласа по пьянке проболтался. В ресторан, дескать, поставляем раков, а там немцы их с пивом хрупают, ну точь-в-точь как свиньи желуди.
Когда Повилас опять позвал меня за раками, я не стал отказываться. Ладно, кивнул я, пошли.
Ночь была темная, хоть на небе и мерцали яркие звезды. Студеная роса обжигала босые ноги.
— Повилас, — наконец решился я заговорить, — это правда, Повилас, что ты жульничаешь?
— Как ты сказал? — переспросил Повилас.
— Правда?
— Кто тебе это сказал?
— Я знаю, ты обманщик!
Повилас помолчал, потом ухмыльнулся:
— А ты бы как хотел? Даром, да? Даром примазаться?
Бронюс поднял садок. Оттуда прямо в воду шлепнулся рак.
— А верно, брат, мы же ловили…
У меня дрожали руки. Вот ты какой, Повилас… А сам-то сколько загребаешь? Ну-ка, скажи: сколько? А нам сколько отдаешь? Как милостыню…
— Значит, жулик ты… Немецкий прихвостень…
Эти слова я произнес тихо, но очень четко. Повилас молча попятился от нас.
— Выходит, мы с тобой… Бронюс, мы-то…
Я кинулся к корзине и стал вытряхивать ее содержимое в воду. Потом схватил свой садок, измял его, разорвал и кинул в воду.
— Бронюс! — решительно выкрикнул я. — Пошли отсюда!
Я поспешно двинулся к деревне. Напрямик, по высокой луговой осоке. Бронюс пыхтел сзади.
— Эй, куда же вы? Хотите, добавлю еще по пять марок! Хотите? Ну, по десять! — кричал Повилас с берега.
Мы уходили.
— Вот дурак! — с презрением произнес я, когда мы вышли на дорогу.
— Кто дурак?
— Да я.
— И я тоже…
У перекрестка мы немного постояли молча, потом ткнули друг друга кулаком в бок и разошлись по домам.
В небе переливались яркие звезды. Было легко идти по мягкому и прохладному песку большака.
ЭКЗАМЕН
По шоссе двигались машины. Они были укутаны в зеленый брезент, обвязаны увядшими березовыми ветками. С ревом поднимались машины в гору.
Там, вдалеке, грохотала, гремела большая дорога.
Там, вдалеке, гудел город, куда я рвался всей душой и который вышвырнул меня вон, точно глупого щенка, никому не нужную вещь, помеху.
Я шел босиком, а свои стоптанные башмаки нес в руке. Рыхлая пыль на дороге была теплая, как зола от костра. Хоть беги, хоть лети по ней — одна радость. Я же шел медленно, нехотя переступая ногами. Я знал, что возле дома меня встретит мама и что она спросит:
«Ну как, детка?»
Брат тоже станет спрашивать. Уж он-то — в упор:
«Сдал?»
А что я скажу?
Я присел под липой. Дерево было старое, с густой листвой, в которой слышался гул, напоминающий пчелиный улей. И запах стоял тоже как возле улья; у меня слегка закружилась голова.
Передо мной простирались подернутые дымкой поля, убегала вдаль дорога, по ней ехала какая-то телега. Она была далеко и ползла медленно, как навозный жук. Вот она обогнула опушку… Я смотрел широко раскрыв глаза и постепенно перестал различать и дорогу, и одинокую эту телегу…