Сигитас медленно поднялся и выпрямился, как трава, прибитая бурей.
— T-ты же мог… убиться.
— Вот еще! — Рамунас соскользнул вниз. — Попробуй найди дурака, который бы захотел убиться!
Рамунас, в закатанных выше колен серых холщовых штанах, обул башмаки на деревянной подошве. Кожаный верх протерся на сгибе и скреплен лыком.
— Ты же лоб ободрал, погляди, и спину… Вот кровь.
— Заживет, пустяки. — Рамунас пренебрежительно махнул рукой. — Я сегодня всю ночь не спал, — многозначительно, шепотом произнес он.
— И я тоже. — Сигитас всегда любил поддакнуть. Но тут же спохватился: — А отчего не спал?
— Я думал… — Рамунас заметил, как в глазах Сигитаса зажигается любопытство. Ну и пусть. Рамунас не какой-нибудь простак, чтобы сразу все выкладывать.
— О чем? О чем ты думал?
— О чем? О том, как бы это тебя на Аготе Мешта́йтисовой женить.
— Да ну тебя, — потускнел Сигитас. — Всегда ты так.
На самом деле Рамунас хотел сообщить Сигитасу нечто такое, от чего тот должен остолбенеть, да и только. Но мальчик не знал, как приступить, с чего начать, поэтому выпалил напрямик:
— Знаешь что — бежим отсюда. Домой!
Оказывается, не надо было пускаться ни на какие хитрости — Сигитас и без того рот разинул, вытаращил глаза, и они стали круглые, как клецки.
— Как это — домой?
— А так. Возьмем и уйдем. А как пленные у Гальвиди́хи? Пропали — ищи ветра в поле.
Сигитас хорошо помнил этих двух военнопленных. Их привезла к себе на хутор его хозяйка Гальвиде́не. В прошлом году они пробыли у нее все лето, промучились до осени, а потом сбежали. Как в воду канули. Их искала полиция, искали немцы, а все равно не нашли.
Люди втихомолку поговаривали, что те подались в лес к партизанам…
— А батрак у нашего Шпокаса? Плюнул и ушел. В общем, ты как хочешь, а я сбегу, — осмелел Рамунас. Ему нравилось, что Сигитас не сразу отвечает.
— Ты когда бежишь?
— Сегодня ночью. Когда все уснут…
— А если п-поймают?
— Меня-то? — Рамунас приподнялся на цыпочки в своих башмаках с деревяшками-подошвами. — Смех, да и только! А может, я вовсе и не домой, может, я к партизанам.
— Ладно уж, не сочиняй, — тянет Сигитас.
Но Рамунас уже разогнался, и не так-то легко его остановить.
— Думаешь, не могу?
— Да ладно…
— Не могу?
Очевидно, Сигитас уже забыл, что Рамунасу не следует возражать — ведь он только этого и ждет. Всегда он на своем настоит. Если не на словах, то… Уж он-то найдет, как доказать.
— Заячью церковь видал? — Рамунас одним прыжком кинулся к Сигитасу.
— Видал, не надо! — закричал тот, прикрыл ладонями уши, но Рамунасу удалось схватить его за голову и приподнять над землей.
— Горят ли свечи? — спросил Рамунас.
— Горят, пусти…
— Правду я говорю?
— Правду, дурак!
Сигитас вырвался из рук приятеля и замахнулся кнутом.
— Не смей! — испуганно отскочил Рамунас, но Сигитас уже бежал к полю.
— Эй, Пеструха! Куда тебя нелегкая несет? — заорал он вслед бредущей по яровому корове. Пеструха эта невозможно прыткая, Сигитас больше всего с ней мается. — Стой, ведьма! Мяшкис, взять! Возьми, Мяшкис! — крикнул Сигитас собаке.
Пес пулей исчез в хлебах.
Рамунас попрыгал на одной ножке, покувыркался, а потом вдруг запел:
Коровы рассыпались по ельнику, побрели к кустам в поисках более сочной травы. А трава хилая, объеденная, выгоревшая на солнце. Местами проступает голая земля. Вторую неделю нет дождя. Канавы пересохли, болотца стали меньше, только речушка Эгли́не, что берет начало где-то в болотистой чаще, звонко журчит. Эглине напоминает Рамунасу другую речку, ту, что протекает за домом его родителей. Это там, за лесом… Весной речушка разливается, затопляет дворик — не ступишь за порог. Рамунасу нравилось смотреть, как течет вода. А однажды (как такое забудешь!), когда поблизости никого не было, он вытащил из сеней корыто, столкнул его в воду, захватил жердь и уселся. Оттолкнулся и сразу же плюхнулся в воду. И если бы не отец, который как раз в это время возвращался из леса, неизвестно, чем бы закончилось его первое странствие по воде. В тот день (именно в тот!) Рамунас твердо решил стать моряком. Непременно моряком. Ничего, что он еще в глаза не видал ни моря, ни корабля, ни даже большой реки. Все это он знал по картинкам. Да и отец любил рассказывать: «Вышли мы, стало быть, в Атлантику…» Дело в том, что отец побывал в Америке. Когда его спрашивали, что он там нажил, отец прикладывал левую руку к груди и закашливался.