От страха у Шпокаса слабеют руки и ноги. Ну и тяжкие дни выдались: и немец коней забрал, и русский в лесу, и пастух…
«Кто сообщит, где скрывается русский, тому будут предоставлены льготы…» — вот что было написано на листке, который оккупанты пустили по деревне. «Предоставлены льготы…» — слова эти не дают покоя Шпокасу, сверлят его мозг. «Льготы… будут предоставлены льготы…» А его кони еще стоят в деревне. Его, Шпокаса, кони. Он вставал по ночам и кормил их, он оглаживал их тугие бедра, их литые спины; он следил, чтобы подковы не натерли копыт, чтобы, разгоряченные, они не сразу пили у колодца. Кони были его гордостью, его славой. Взглянешь на таких коней, и сразу ясно, что хозяйство у Шпокаса в надежных и умелых руках. Нет у него больше коней! Стоят где-то в деревне, привязанные к немецким орудиям… «Льготы, льготы… Кто сообщит, где скрывается русский… льготы…» — нейдет из головы у Шпокаса. Да, он знает, он примерно знает, где русский. Рамунас его туда не поведет — это ясно. «Дулю я от них получу, а не бумажку, — подумал хозяин и заскрипел зубами. — Значит, упустить такую возможность, не отстоять коней? А что, если попытаться их вернуть? Как бы это со старостой договориться?»
Шпокас в темноте ходит из угла в угол.
— Никак, злой дух одолел? — раздался со скрипучей деревянной кровати голос хозяйки.
— Много ты понимаешь!
— Как подумаю…
— А ты не думай, не твоего ума это дело.
— Не спится. Ему-то каково…
— Цыц! Лежи да помалкивай.
«Будь он верующий — грех, — рассуждает про себя Шпокас, — а так кто он — безбожник, красный. Разоритель церквей. Не грешно такого, нет… Вернуть бы коней, а там никакая собака не пронюхает, как оно было дело. Без коней как жить после войны-то? Без лошади что без рук…»
Он остановился у стены, где висело распятие. Шпокас не был набожным, но, когда ему грозила беда или одолевала забота, взор его обращался к нему.
«Не грех красного… Прости, господи, — чуть слышно зашептал хозяин и осенил себя крестным знамением. — Святой Георгий, покровитель мой, помоги, заступись перед всевышним, чтобы вернул коней. Что ни воскресенье, стану ездить в костел и пожертвую… я тебе пожертвую… Ну, посильно…»
Шпокас принялся широко креститься, но вдруг рука его наткнулась на козырек кепки. «Да неужто я в шапке молюсь, господи! Не прогневайся, господи, прости меня! — Он бухнулся на колени, кинул кепку на пол и трижды ударил себя кулаком в грудь: — Прости и помоги. Помоги!..»
Потом он встал, прислушался к мерному дыханию жены. «Спит», — понял он. И вышел за дверь.
В саду уже щебетали птицы — светало.
РАНО УТРОМ
Кажется, Рамунас едва успел забыться сном, как в дверях уже со скрипом поворачивается ключ и в сумрак сарая врывается яркий сноп света.
— Вставай! — окликнул его Шпокас с порога и тихо добавил: — Тебя, сволочи, требуют. Ты не думай, я тут ни при чем. Сами учуяли. Или ты проболтался кому?
Рамунас не удивился, что во дворе немцы. Он вытер ладонью лицо, одернул рубашку и вышел за дверь. У сарая лежал Мяшкис. Он радостно взвизгнул и кинулся к мальчику, норовя лизнуть его в лицо. Рамунас подошел к колодцу и стал раскручивать цепь. Никогда еще во́рот не казался ему таким тяжелым. Мальчик с трудом вытащил ведро, поставил на землю и присел на корточки.
Немцы молча, даже удивленно смотрели, как мальчик пьет. Вода лилась через край, на траву, стекала по шее Рамунаса. Высокий немец в черных очках подошел к нему и сапогом пнул ведро. Оно покатилось по траве, ударилось о сруб колодца. Рамунас устремил взгляд на солдат — чего им надобно от него, почему не дают напиться?
Длинный что-то сказал старосте, а тот повернулся к Шпокасу:
— Быстрей!
— Слышь, Рамунас, они спрашивают, куда ты спрятал этого русского, — обратился Шпокас к мальчику. — Говори правду, не выкручивайся, они шутить не любят.
Рамунас отвернулся. Он увидел, как из дома вышел заспанный Миндаугас и встал на пороге.
— Отвечай! — нахмурился староста.
Длинный подошел к мальчику и двумя пальцами приподнял его подбородок. Офицер улыбнулся, заглянул в глаза Рамунасу и внезапно наотмашь ударил его по лицу.
— Это для начала, — перевел староста слова фашиста.
— Теперь говори — помогал русскому? Носил еду? Рамунас облизнул разбитую в кровь губу.
— Отвечай!
«Успел ли Сигитас? Не побоялся ли?.. Один, ночью…» Рамунас старался не слушать, о чем спрашивают. Он смотрел на Мяшкиса и мучительно думал об одном — удалось ли Сигитасу найти его отца, спасен ли раненый летчик?