И вот наконец…
В тот день я ковырял на лугу шмелиное гнездо. Осторожно, веточкой. Шмели гудели, вились надо мной, но я натянул рубашку на голову и продолжал свое дело. Острое жало впилось в руку. Я взвизгнул по-щенячьи и пустился бежать со всех ног. Вдруг вижу — по тропинке, ведущей к Юочбалисам, идет человек. Сердце бешено заколотилось. Неужели?.. Да неужели это он? Сама Юочбалене возится в огороде, и невдомек ей. А человек идет. Медленно, озираясь вокруг. Это он, точно! Юочбалене распрямила спину, подняла руку, чтобы отереть пот со лба. Но рука так и замерла у лица. Старая женщина вся подалась вперед, качнулась и бросилась навстречу гостю, вытирая испачканные землей ладони о юбку.
— Не беги, маманя!
— Казюкас, господи! Уж мы ждали-заждались! Уж и теленка почти доели, которого к Иванову дню зарезали.
Казис поцеловал мачехе обе руки. Юочбалене утирала слезы, потом, отпрянув, стала разглядывать Казиса со всех сторон.
— Что же ты это… того… — нахмурилась она, а потом встрепенулась. — Понятно. Сейчас мы Мотеюса сгоняем в город, он все и доставит.
— Что доставит, матушка?
— Ну, твое все… Что из Америки привез.
Казис усмехнулся и закашлялся.
— Ишь шутник какой, а… Чистоганом, значит? И правильно, сынок, правильно… Пошли в избу. Где же Мотеюс запропастился?
Я стоял на лужайке и вовсю смотрел на Казиса, пока он не скрылся за дверью. Тогда я стремглав помчался домой, возглашая удивительную новость.
Под вечер мой отец заметил, что Руткус шагает по тропке, ведущей к Юочбалисам. Пустился и он за ним. Я на почтительном расстоянии тоже следовал за взрослыми. Из кармана у Руткуса выглядывает горлышко полуштофа. Бутылка весело булькает. Оба мужика рады — они первые, кто надумал угостить прибывшего.
— Эй, хозяюшка! — Руткус завидел Юочбалене, идущую с ведрами в хлев. — Слышь, хозяйка, принимай: гостя чествовать будем.
Юочбалене поставила ведра на землю и уперла руки в бока.
— Ошиблись, люди добрые, не в тот дом угодили.
— Да ты что? Как понимать-то?
— Оставьте вы в покое человека! — сердито ответила старуха. — Спит он…
И, звякнув ведрами, она поспешно направилась к свинарнику.
Руткус с моим отцом постояли у ворот, передернули плечами, потом сплюнули и повернули домой. Тут Руткус вспомнил о бутылке.
— Давай, сосед, выпьем, — предложил он. — Думал, уломаю Юочбалене, не станет приставать насчет векселя. Да, верно, прав мой Юозас, когда говорит: волку зубы не заговоришь… Тьфу ты, выпьем!
Едва только успела батрачка Юочбалисов Агота показаться в деревне, как поползли слухи. Чего только не говорили!..
Дескать, братья встретились холодно, разговор не клеился. Юочбалене еще пыталась выспросить, как оно там, в Америке, но Казис только отмахнулся: что на небе, что на земле — одна маета, как говорится. Старуха бросила взгляд на задвинутый под лавку обшарпанный чемоданчик. Не фанерный ящичек, с которым уходил Казис, а настоящий, кожаный. Вот достанет его Казис, откроет и станет наделять всех подарками. Однако Казис не спешил, а только пожаловался на усталость и спросил, где бы ему прилечь отдохнуть. Старуха отвела его в горницу, постелила на кровати — достала из сундука хрустящее чистое белье. Казис отказывался: мол, зачем, грязный он, с дороги, перепачкает еще, но мачеха ему и слова сказать не дала. Ведь его так ждали, целых три года дома не был, столько повидал, а у них что — по-старому, по-простому, не то, что там…
Когда мать вышла из горницы, Мотеюс табак резал, а Пятрас сам себе улыбался.
Все долго молчали и пытливо заглядывали друг другу в лицо. Да украдкой поглядывали на чемоданчик.
— Делом займитесь, не праздник нынче. Мотеюс! — прикрикнула Юочбалене и сама принялась суетиться.
— А у меня вот праздник, — вызывающе произнес Мотеюс.
Усмехнулся и Пятрас.
Снова молчание. Снова все трое ловят взгляды друг друга.
— Что-то он приволок, а? — не вытерпел, наконец, Пятрас.
— Давай, рыжун, посмотрим, что ли, — встал Мотеюс.
— Побойтесь бога, — пыталась отговорить их старуха, но и ей самой не терпелось узнать, так и подмывало заглянуть в чемоданчик.