— Ведь не присвоим? Поглядим, и все.
— А вдруг на ключ заперто? — засомневался Пятрас.
Однако замок у чемоданчика подался легко, отскочила крышка, и лица у всех троих вытянулись. Три пары рук принялись шарить среди пожелтевших бумажек, старых рубах, носков, теребили потертый костюм. Потом взгляды снова многозначительно перекрестились, все вздохнули и, точно утомленные какой-то тяжелой работой, уселись где попало. Старуха устало положила руки на колени и опустила глаза. Выгоревшие на солнце брови сошлись у переносицы, губы плотно сжались, так, что даже посинели. Ей не сиделось. Юочбалене поднялась. Казис в горнице спал. Как повалился навзничь, так и лежал, тяжело дыша открытым ртом. Юочбалене осторожно взяла его замызганный пиджачишко, штаны, вынесла за дверь и там, в присутствии обоих братьев, обшарила карманы, прощупала швы, подкладку.
— Ишь, рыжун, — процедил сквозь зубы Мотеюс и сжал кулаки, хрустнув пальцами.
Юочбалене еще гадала, не отнес ли Казис доллары к настоятелю или в банк. Наутро она спросила у пасынка напрямик, без недомолвок. И что же выяснилось? Уж лучше бы гром ударил в старый хутор! Казис вернулся из Америки ни с чем. Гол как сокол. Даже на дорогу не хватило — от границы пешком шел: кто подвезет, кто на ночлег пустит, кто накормит. Точно нищий.
Казис видел, как потрясло это известие мачеху. Он подошел к ней, взял за обе руки, умолял простить его, пытался объяснить, в чем дело, но старуха сердито выдернула руки, оттолкнула его и отвернулась. Ее дряблый подбородок трясся, лицо сделалось землисто-серого цвета, словно высушенная солнцем пашня, в углу глаза блеснула слеза обиды. Она молчала. Она не съежилась, стояла прямо, подняв голову, и вся дрожала, как натянутая струна. Казис, запинаясь, рассказывал, как его завалило в шахте и как только на пятый день его откопали, как он болел, лежал в больнице… Потом без работы мыкался…
— Да будет тебе лясы точить…
— Матушка, да ты только послушай…
— Ничего я не желаю знать. Ничего!
Когда Казис вышел на улицу, Юочбалене уже не могла сдержаться. Она упала на кровать и зарыдала. Она плакала в голос, причитая, словно настал ее последний час. А Казис-«американец» разгуливал по задворкам, шагал, запрокинув голову, глядел на высокие вершины тополей, полные птичьей возни, и слушал звуки родного края. Он вышел в поле и медленно брел по тропинке меж колыхающихся хлебов. Колосья задевали его за руки, за грудь. Сел на бугор, обхватил руками согнутые колени и уставился куда-то в одну точку. Никто не позвал его ни завтракать, ни обедать. Никому он не был нужен, точно камень, выкинутый на межу. Издали он даже и похож был на камень: серый, неподвижный.
За полдень солнце принялось печь нещадно. Я загнал коров в хлев и стал болтаться у ворот. Вижу — Казис встал с бугра и направляется назад, домой. Возле нашей тропинки остановился, смотрит. Идет. Идет к нам!.. Я уже было собрался кинуться в избу, но тут Казис замедлил шаг, потоптался на месте и повернул обратно… Потом снова помедлил, но не повернулся. Почему он не пошел к нам?
— Мама, почему Казис не пришел к нам? — спросил я.
— Не знаю, детка, — вздохнула она.
В доме Юочбалисов начались раздоры. Пока все в поле — тихо, а как сойдутся, так и пошла перебранка. Я никак не мог одолеть свое любопытство и постоянно отирался возле соседнего хутора. Однажды осмелел настолько, что пролез под плетнем, забрался в лопухи и стал подглядывать. Вижу, парни у колодца руки моют в корыте, из которого скотина пьет, потом садятся за стол, накрытый под тополем, в тени.
— Просим барина откушать, — ехидно подзывает Юочбалене Казиса, переминающегося невдалеке. — Картошку-то уж как-нибудь сам облупишь, пальцами — это тебе не Америка.
— Дурака и в церкви бьют, — ворчит Мотеюс, помешивая похлебку. — Все как люди приходят, а он, рыжун…
— Кто с собой долларов привез, а наш Казис — вшей.
Пятрас хохочет, долго не закрывая щербатый рот. Казис возит ложкой по дну миски, позабыв о еде, морщит лоб, покрытый спутанными волосами, не поднимает глаз.
— Такого дурака во всем свете не сыщешь, — снова рычит Мотеюс.
— Я на свое пришел… На свою землю, — наконец тихо произносит Казис, сжимая в руке краюшку хлеба.
— Слыхали? — медленно озирается Мотеюс. — На свое он явился, рыжун…
— Где твоя земля? — Юочбалене глядит на него в упор, стиснув в руке деревянную ложку.
— Нет тебе здесь земли! — Мотеюс молотит кулаком по столу.
— Нету! — кивает головой Юочбалене.