Он сел.
Продюсер и фюрер были, похоже, в состоянии шока.
— Закажи мне ещё одно чёртово пиво, — сказал, словно выстрелил, режиссёр.
С храпом Гитлер втянул в себя воздух, швырнул на стол нож и вилку и резко отодвинул назад стул.
— Я не стану есть с таким, как вы!
— Что-о, сукин сын, собачонка подхалимствующая? — сказал режиссёр. — Я буду держать пойло, а ты будешь лизать. На.
Режиссёр схватил кружку с пивом и сунул под нос фюреру. Люди снаружи приглушённо вскрикнули, и их качнуло, как волной, вперёд. Гитлер закатил глаза, потому что режиссёр схватил его за отвороты мундира и пригнул к кружке.
— Лижи! Лакай немецкую гадость! Пей, ты, подонок!
— Мальчики, мальчики, — сказал продюсер.
— Мальчики, как же! Знаешь, Арчибальд, о чём думает всё это время, сидя здесь и попивая твоё пиво, эта труба для нечистот, этот нацистский ночной горшок? Сегодня Европа, завтра — весь мир!
— Не надо, не надо, Марк!
— Не надо, не надо, — сказал Гитлер, не отрывая глаз от руки, сжимающей ткань его мундира. — Пуговицы, пуговицы…
— … болтаются и на мундире и у тебя в голове, червяк Арч, посмотри, как из него льёт! Посмотри, как из его лба вытапливается жир, посмотри на его вонючие подмышки. И в море пота превратился он оттого, что я прочитал его мысли! Завтра — весь мир! Поставьте эту картину с ним в главной роли. Для этого, в частности, через месяц опустите его с облаков. Оркестры. Пылающие факелы. Верните Лени Рифеншталь, пусть покажет нам, как она снимала митинг в тридцать четвёртом. Дама-режиссёр, друг Гитлера. Пятьдесят кинокамер использовала, пятьдесят, клянусь богом, чтобы заснять все немецкие ничтожества, стоявшие рядами и изрыгавшие ложь, и снять Гитлера, затянутого в скрипящую кожу, и Геринга, пьяного от собственной брехни, и Геббельса, ковыляющего своей походкой раненой обезьяны, трёх суперпедерастов истории, выдрючивающихся вечером на стадионе, — устройте, чтобы всё повторилось снова и чтобы впереди стоял этот ублюдок, и знаешь ли ты, что происходит сейчас за этим твёрдым лбом, в его кладбищенском умишке?
— Марк, Марк, — зажмурившись, прошипел сквозь зубы продюсер. — Сядь. Все смотрят.
— Пусть смотрят! А ты проснись! — Он повернулся к Гитлеру. — И ты, гадость, тоже не закрывай глаза! Я сам, чтобы тебя не видеть, закрываю глаза уже много дней. А теперь смотрите все. Получай.
Он плеснул пиво Гитлеру в лицо, и глаза у того широко открылись, и тут же Гитлер закатил их снова, и щеки его зажглись тёмным апоплексическим пламенем.
Люди снаружи ахнули.
Услышав, режиссёр насмешливо на них посмотрел.
— До чего смешно! Не знают, кидаться им сюда или нет, не знают, настоящий ты или нет, и я тоже не знаю. Завтра ты, болтливый ублюдок, и вправду возмечтаешь о том, чтобы стать фюрером.
Он снова плеснул ему в лицо пивом.
Продюсер, отвернувшись на своём стуле, лихорадочно стряхивал с галстука несуществующие крошки.
— Марк, ради бога…
— Нет, серьёзно, Арчибальд! Этот парень воображает, что если он напялит на себя грошовую форму да за хорошие деньги будет месяц играть Гитлера, что если мы и в самом деле сляпаем митинг в Нюрнберге, о боже, История повернётся вспять. Те дни, о Время, ты верни ко мне, когда я мог, тупоголовый наци, поджаривать евреев на огне! Нет, ты только представь себе, как эта вошь подходит к микрофонам и начинает вопить, а толпа вопит в ответ, и он на самом деле пытается стать у руля, как будто ещё жив Рузвельт, и Черчилль тоже не в шести футах под землёй, и снова всё орёл или решка, но в основном орёл, потому что на этот раз они не остановятся у Ламанша, а переправятся, пусть даже немецких мальчиков ради этого убавится на миллион и растопчут Англию, растопчут Америку, не это ли воображает сейчас твой маленький арийский череп, Адольф? Разве не это?
Гитлер давился и шипел. Язык у него торчал наружу. Наконец он судорожно дёрнулся, будто освобождаясь от чего-то, и взорвался:
— Да! Да, чёрт тебя побери! Побери, изжарь и сожги тебя! Ты осмелился поднять руку на фюрера! Митинг! Да! Обязательно нужно, чтобы он был в фильме! Мы обязательно должны устроить его снова! Самолёт! Посадка! Улицы города, очень долго. Очаровательные молодые блондинки. Очаровательные молодые блондины. Стадион. Лени Рифеншталь! И из всех кофров, всех чердаков нарукавные повязки, чёрной тучей взмыв над сумерками, летят в атаку, бьются и побеждают! Да, да, я, фюрер, я буду стоять на митинге и буду диктовать условия! Я… я…
Он был уже на ногах.
Люди снаружи, на автомобильной стоянке, кричали. Гитлер повернулся к ним и выбросил руку вверх в нацистском приветствии.