– Покажи. – Дед навис над Сашкой. Пахло от него уже сносней. Ненамного, но терпеть можно было. – Не бойся, не отберу.
Сашка выдвинул ящик и достал двух раскрашенных морпехов.
Подтянув к себе табурет, дед грузно опустился на него; зажал в пальцах одного из морпехов и, сосредоточенный, хмурый, принялся вертеть так и эдак.
– Похож. Только ремень не чёрный – фиолетовый должен быть. И «эфки» они с собой не носили. При зачистках от «эфок» мало толку. – Он поставил солдатика на столешницу, тот упал, и дед, подняв, провёл подушечкой пальца снизу по подставке. – Не подровнял… А, краска попала. – Он выудил из кармана трофейный перочинный нож, щёлкнул лезвием и одним ловким движением убрал всё лишнее. Теперь морпех стоял ровно и крепко.
Дед осмотрел второго, кивнул:
– Эти были самые паскудные. Их пускали, если по-другому было никак. Мы их звали «прокажёнными». За лица размалёванные… и не только. – Он откинулся на табурете, упёрся спиной в шкаф. Тот чуть скрипнул. – Появились они не сразу. Миротворцы думали, что быстро управятся. Думали, всё обойдётся малой кровью. «Диктаторский, антизаконный режим», «народ устал…», «…как уже не чаянных освободителей». Поздно сообразили, что Батя этого ждал и готовился с самого начала. Вся армия у него вот здесь была, вся! – Дед сжал кулак, аж косточки хрустнули. – А мы тогда мало что понимали. Когда «проказы» начали вычищать всех подряд: армейских, цивильных, любых, – вот тогда мы поняли… – Дед помолчал, щурясь от света слишком близко стоявшей настольной лампы. – А они говорят: «предали идею», «переметнулись к диктатору», «ударили в спину».
Сашка сидел тихо. Дед сегодня был странный, странней обычного.
– Ладно, – сказал он, – забыли. Хочешь – играй. Лучше так…
За ужином дед шутил и вообще казался слишком бодрым.
– Что, всё-таки подписали договор? – спросил отец.
Мать с укоризной взглянула на него, а дед только хмыкнул:
– Как же! Им, сукиным котам, новенькое подавай! «Ваше „Горное эхо" – конечно, классика и бестселлер, но к этой бы поэме две-три новых бы…» Ничего, я им напишу! Делов-то! Напишу так, чтоб аж… – Он опять до хруста сжал кулак и потряс им в воздухе. – Они от страха верноподданического обосрутся, но напечатают, да!.. Ты, доча, на меня не смотри и не шикай! Сам знаю! Но я – дикарь, мне можно!
– Не выдумывай, – устало сказала мама. – Ну какой ты дикарь?..
– Окультуренный! «Осознавший» и «бежавший из постдиктаторской анархии». Что я, по-твоему, газет не читаю? До сих пор вон пишут, а сколько лет прошло…
Папа покачал головой и даже отложил в сторону свой электронный ридер.
– Какое вам дело до их мнения? Они все эти годы говорили и будут говорить. У них мозги так устроены. Без этого они же сойдут с ума от собственной никчемности.
– Не любишь ты людей, – усмехнулся дед. – А ещё врач.
Он вдруг успокоился, как будто решил наконец для себя что-то очень важное.
Папа пожал плечами:
– А вы – любите? Всех до единого? После всего, что пережили?
Дед залпом допил чай и промокнул усы салфеткой.
– Это, – сказал, – другая история. Не за столом и не при детях…
Когда Сашка чистил зубы перед сном, он услышал, как мама с папой моют посуду и вполголоса о чём-то спорят:
– …опять устроит какую-нибудь глупость.
– Не устроит.
– Уверена?
– Все эти годы он не вмешивался.
– Но мы же с тобой знаем, что хотел. А сейчас, когда… Ты ведь слышала, что он говорил.
– Он говорит это не первый раз. Пусть говорит. Они его там не воспринимают всерьёз.
– Наши или?..
– И те и те. Пусть говорит. Это он себя накручивает, ему тогда лучше пишется.
«Ну да, – мрачно подумал Сашка, – ему лучше, а другим страдать».
Дед нацепил очки, устроился у себя за столом и погасил верхний свет. Абажур с фениксами придвинул поближе, разложил тетрадки, какие-то пожелтевшие листы, блокноты. Щёлкал семечки и шуршал бумагой. Иногда делал пометки огрызком карандаша.
Семечки и стихи – это у него было неразделимо, как вдох и выдох. Сашка, когда совсем мелкий был, думал, что все поэты так писали: и Святослав Долинский, и Анатоль Пуассе, и даже великий Ричард Олдсмит, – в одной руке перо, другая бросает в рот семечки.
– Санька, подойди-ка, – проронил дед, не оборачиваясь.
Сашка подошёл.
Дед взглянул на него поверх очков. Очки на деде смотрелись нелепо, как вязаная шапочка на слоне.
– Вот что, я сегодня вспылил. День скверный. Скверный… да. Ты тут ни при чём, и игрушки твои… – Он махнул рукой, как будто и говорить было не о чем. – Не в игрушках дело. Ты этого пока не понимаешь… когда-нибудь, может, поймёшь.
Сашка тихонько вздохнул: началось.
– Ты не вздыхай, не вздыхай! – добродушно прорычал дед. – Ишь, вздыхатель нашёлся! Ну что, мир?
– Мир, – сказал Сашка.
– То-то! На вот, – дед протянул на распахнутой ладони свой перочинный ножик. – Чтоб удобней было подставки зачищать.
Сашка сперва не понял. Дед этот ножик привёз с собой, когда бежал с полуострова. Он всё потерял: дом, первую жену, друзей. Если бы его поймали, расстреляли бы как террориста – или «свои», или миротворцы. И вот он как-то ухитрился выжить, уцелел вопреки всему и миновал Стену с полупустым рюкзаком за плечами, в котором лежали только пластиковая бутылка с рукописями да этот нож.
Нож был знатный: корпус с резными накладками из слоновой кости, несколько лезвий, миниатюрные ножницы, отвёртка… Сашке дед давал его подержать, если был в хорошем настроении. То есть редко.
– Бери, – сказал дед. – Дарю. На черта он мне, старому хрычу?
Сашка сглотнул комок в горле и, не найдя нужных слов, просто обнял деда. Тот аж крякнул от неожиданности.
– Ну, брат, полегче, этак ты из меня всю душу выдавишь! Давай уж без соплей, ты ведь не девчонка. – Он отстранился и заглянул Сашке в глаза. – Только уговор: в школу не носить и во дворе не хвастаться. Понимаешь, почему?
Сашка понимал. Узнают – скажут маме. Тогда и деду, и ему влетит на полную катушку. Мама у них была строгих правил.
– Ладно, – буркнул дед, поворачиваясь к столу, – ты ложись, а я ещё поработаю. Свет не мешает?
Ночью Сашка слышал, как он ворочается на постели, вздыхает, скребёт подбородок. Тихо встаёт и, шаркая тапочками, идёт в гостиную. Что там он делал, Сашка не слышал, но знал. Просто-таки видел, как дед подходит к углу, где висит икона с Искупителем, касается привязанного к гвоздю бабушкиного шарика. Подтягивает его к себе, стирает несуществующую пыль и, прижавшись лбом к резиновому боку, молчит, молчит, молчит, молчит…
На дедов день рождения ударили морозы. Последние листья опали и хрустели под ногами, словно кто-то сбросил на город все чипсовые запасы страны. Вместо бабьего лета наступила дедова зима.
За эти две недели Сашка почти успокоился, хотя иногда – особенно при виде Курдина с его шариком – так и тянуло пронести нож в школу и похвастаться. Обязательно на перемене, когда Сидорова и Гордейко с новенькой будут идти из столовки.
Денису Лебединскому Сашка, конечно, про ножик рассказал, а вчера Лебедя, наконец-то отгрипповавшего своё, мать отпустила к Сашке в гости. Лебедь подарок заценил.
– Везучий ты, – сказал. – Хотя, конечно… – И он покосился на кухню, где дед о чём-то ругался по мобильному со своим приятелем, редактором Антон Григорьичем.
– Что «конечно»? – передразнил Сашка, специально произнеся «ч» вместо «ш».
– Жизнь конечна, – отшутился Лебедь. Недавно он подсел на пьесы Олдсмита и теперь к месту и нет сыпал звонкими цитатами. – Ты с новенькой-то хоть познакомился, балда?
– А в глаз? – радушно предложил Сашка. – Чего мне с ней знакомиться?
Лебедь фыркнул: