– Это что еще за безобразие?! – закричал милиционер, прикрываясь фуражкой.
– О том то я вам и толкую! – отвечал, торжествующе, Комедиант.
– Да, что вы себе позволяете?! Это дерзкое нарушение общественного порядка! – разразился сержант, по ходу дела, неуклюже помещая свои волосатые ноги обратно – в тепло милицейских форменных брюк.
Комедианта и Трибуле сопроводили в участок. Затем, после соблюдения необходимых формальностей, оскорбленный директор цирка был отпущен, а дело Трибуле передали следователю, чтобы клоун понес заслуженное наказание.
Было назначено судебное разбирательство. Среди прочих, в качестве потерпевших, на него явились младший сержант и директор цирка. Трибуле покорно сидел на скамье подсудимых, ожидая своего часа. После соблюдения формальностей, когда судья, наконец, призвал Трибуле к ответу, клоун-гипнотизер принял присягу, поклявшись говорить только правду и ничего кроме правды.
По возвращению судьи из совещательной комнаты, Трибуле все также спокойно занимал свое место, через розовые очки, разглядывая собравшихся. Мысленно он отсчитывал до десяти… Когда судья уже собирался огласить решение, из зала послышались возмущенные вздохи. Судья, схватившись за молоток, хотел было призвать к порядку, но бегло оглядев зал судебного заседания, обнаружил собравшихся совершенно раздетыми. Затем, посредством дедуктивного метода, его честь, выяснил, что и сам, к своему стыду, остался сидеть в одном парике. Одежда же всех собравшихся была аккуратно сложена на столе абсолютного голого судебного секретаря.
Суд не вынес такого оскорбления, и дело было передано в Комитет Государственной Безопасности, для дальнейшего рассмотрения в уголовном порядке. Трибуле взяли под стражу, и вызвали на допрос в Кремль к самому Горбачеву. Одному богу известно, что там произошло, но на следующий день распался Советский Союз.
Типичный лев
Это были паршивые четыре дня, четыре дня ни на что не похожие и похожие один на другой. Одно радовало – лето не спешило никуда уходить, так что, по моим подсчетам, было примерно где-то восьмидесятое августа. Ветер вырывал еще зеленые листья с кронами, а Цельсий и Фаренгейт мерились длиной приборов, швыряясь рекордными показателями температуры. Все разговоры были сплошь о погоде. Сотовый телеграфировал сообщениями о том, что в Москве не случалось ничего подобного вот уже почти сто лет, и вот опять. По случаю аномальной жары, чтобы не перезапускать отопление, москвичей решили выгнать на продуваемую всеми ветрами, изжаренную уже очень далеким солнцем улицу, и с этим официально объявили всеобщие четырехдневные выходные. Такое бывает только в Восточной Европе. Я решил провести это время с пользой, отправившись в гастрономический трип. В еде я был не прихотлив, и все четыре дня питался как космонавт – жидким хлебом, также известным под названием «светлое пиво», вместо тюбиков, разливаемым по пол литра в граненые кружки за три полтинника. И все же, не хлебом единым сыт человек. Во всей, богом забытой рюмочной, где я обитал эти четыре дня, была лишь одна персона, которая вызывала во мне, какой-бы то ни было интерес. Эта девица была какой-то младшей сотрудницей с моей очередной новой работы, где из-за, так называемых «выходных», я не успел провести и недели. Но ее я сразу узнал. Все четыре дня она приходила сюда сразу после меня и усаживалась с книжкой на подоконнике прямо напротив туалета, где, в свою очередь, чтобы не пришлось далеко ходить, ежедневно устраивался я сам. Четыре дня мы варились в одном похмельно-димедрольном бульоне, не перекинувшись и словом, при том, покидая рюмочную под закрытие – в одно и то же время. Я накачивался алкоголем и листал инстаграмы блогеров и их домашних животных, а она, положив ногу на ногу, покачивая одной ногой, листала книжку. Все четыре дня я, украдкой, поглядывал на нее, и втайне надеялся, что, стоит мне отвернуться, она делает то же самое. Но она смотрела как будто бы всегда мимо меня или в черный потрепанный переплет книги, закрывающей ее лицо. И, хотя книга четыре дня подряд маячила у меня перед глазами, скрывая глаза незнакомки, я едва ли вспомню, как она называлась. Зато я отлично помню, как приподнимался подол ее юбки, всякий раз, когда она задумывала переложить ноги с одной на другую. Ничего удивительного – к внутреннему миру женщин я был равнодушен с самого детства, зато внешний меня всегда живо интересовал. Такой уж я человек – сколько себя помню, даже вино выбирал всегда именно по этикетке.