Намерение у меня было такое: привести Родольфа к полной победе, вынуждая его одолеть мелкие прозаические препятствия, из-за которых так трудно победить женщину, даже когда она только одного и жаждет — быть побежденной.
Я бы старательно описал, как он взялся за дело, то отбрасывая, то приподнимая одно за другим все покрывала — препятствия между ним и его кумиром, как удалось ему добиться такого-то положения и удержаться в таком-то, и всякие другие детали, бесчисленные и необыкновенно назидательные, которые в наш век ханжество заменяет многоточием.
Но вот один из моих друзей, которому я вполне доверяю и даже не боюсь прочесть ему написанное, стал было утверждать, что целомудрие французского языка властно восстает против подобных деталей, хотя они, пожалуй, и поучительны для читающей публики.
Я-то мог бы ему ответить, что французская речь, несмотря на свою манерность, тем не менее способна на многое и, хотя разыгрывает из себя добродетель, всегда отыщет смешное словечко. Я бы сказал ему, что все великие писатели, которые ею пользовались, позволяли себе по отношению к ней невероятные вольности и извлекали из нее несметное множество, деликатно выражаясь, неприличий.
Я бы мог воззвать к вам, Мольер, Лафонтен, Рабле, Бероальд де Вервиль, Ренье, и ко всей веселой братии — добрым старым галлам.
Но у меня вошло в привычку во всем прислушиваться к суждениям моего друга, только бы он не твердил: «Я же говорил тебе, ты никогда мне не веришь»; избавимся от попреков, которыми он бы мне досаждал, если б нападкам критики подвергалось все то, против чего он возражает.
Впрочем, читатели ничего бы не потеряли; я намерен восстановить все скабрезные и непотребные места в новом издании и собрать их воедино в конце тома, как это делается в изданиях ad usum Delphini,[17] чтобы дамы не утруждали себя чтением всего остального, а сразу же находили то, что их интересует.
Однако ж, невзирая на нетерпимость моего друга, я не считаю, что должен так же скромничать в диалоге, как и в пантомиме, и я беру все на себя и передам разговор Родольфа и г-жи де М*** — пусть изощренный ум моих читательниц постарается угадать, какие обстоятельства породили вопросы и ответы.
Госпожа де М***. Оставьте меня, сударь, этому нет названия!
Родольф. Вас оставить! Оставляют других женщин, но не вас. Вы просите невозможного, хоть и вправе требовать невозможного, но то, о чем вы просите, как раз и есть то единственное, чего нельзя для вас сделать; ведь вы не можете приказать, чтобы вас не находили прекрасной. Позвольте, сударыня, вам не повиноваться.
Госпожа де М***. Послушайте, Родольф… друг мой, вы не благоразумны…
Родольф. Да, так оно и есть. Я люблю вас — в этом нет ничего удивительного; другой на моем месте поступил бы так же, если не смелее. Таков ваш печальный удел: пеняйте на свою красоту. Не так-то уж сладко быть хорошенькой женщиной.
Госпожа де М***. Мое поведение не давало вам повода так со мной обращаться. Ах, Родольф, если б вы только знали, какое огорчение вы мне доставляете.
Родольф. Право, я не собирался вам его доставить, простите мне невольную вину. Ах, Киприана, как я люблю вас!
Госпожа де М***. Я не желаю это знать; не могу и не должна знать.
Родольф. Но вы знаете.
Госпожа де М***. Вот уже скоро час, как вы это твердите.
Родольф. Час — да, это слишком много, чтобы убедить в том, что и так ясно; вот уже три четверти часа я бы мог не твердить вам это, а доказывать на деле. Тут мы совершенно расходимся с вами. Если б вы мне сказали, что любите меня, я бы поверил тотчас же.
Госпожа де М***. Ну и поверьте — вы ничем не рискуете.
Родольф. Как и вы, если скажете.
Госпожа де М***. Разговаривать с вами невозможно.
Родольф. Вы прекрасно видите, что можно, раз говорите. Во всяком случае, если вы предпочитаете молчание, я умолкаю. (Молчание.)
Госпожа де М***. Уже смеркается, почти ничего не видно; господин Родольф, будьте любезны позвонить — пусть принесут лампу. В комнате так уныло и темно.