Муж. Да, у каждого свои; совершенства не бывает.
Госпожа де М*** (в сторону). Хорош вид сейчас у бедняжки Родольфа — нет ничего забавнее на свете! Право, мужчины прескверные актеры — у них нет ни капельки самоуверенности, и любой пустяк мигом приводит их в смятение; женщины куда выше в этом отношении.
Родольф. И все же пьеса — плоха она или хороша — успех имела, это уж, по-моему, неоспоримо.
Госпожа де М***. Все модное привлекает публику. Госпоже де Джерси хотелось посмотреть спектакль, но ей удалось раздобыть ложу только на третье представление.
Родольф. Пусть сто раз подряд ее освистают, пусть три месяца поносят, а театральную кассу будут осаждать.
Муж. Что же это доказывает? Вот ведь «Аталия» не имела успеха. Впрочем, не трудно привлечь публику, если не брезгуешь никакими средствами, не соблюдаешь никаких правил; да я бы сам сочинил трагедию, если б только пожелал в нынешней манере кропать стихи, похожие на прозу, как две капли воды. Тут любой может дать волю своей фантазии. Все это проще простого. Не влезает слово, скажем, в одну стихотворную строчку — переношу его в другую, и так далее; вам понятна суть моих умозаключений?
Родольф. Да, сударь, разумеется.
Госпожа де М***. В них нет ничего мудреного…
Муж. И вот — я вам кажусь смелым и гениальным. Да, да, я хорошо знаю все эти ниспровергающие принципы ваших новаторов-ретроградов — привожу великолепное выражение господина Жуи. Ведь это великолепное выражение принадлежит господину Жуи, не так ли?
Родольф (в невменяемом состоянии, прикусив язык). Точно не знаю, впрочем, пожалуй, оно принадлежит господину Этьену, а может быть, господину Арно, во всяком случае, одному из трех, если только не господину де Баур-Лормиану, что тоже вполне вероятно.
Муж. Эге! Ха-ха, хи-хи, ну и злые же вы на этих господ, давненько точите на них зубы; но с годами вы поумнеете. Остепенитесь, когда прибавится восемь — десять лет. А кончится все тем, что вы станете академиком, как любой другой.
Родольф. Что ж, допустим.
Муж. Приносит это звание тысячу восемьсот франков. А тысячу восемьсот франков получить всегда приятно.
Родольф. Верно, как дважды два.
Муж. И жетоны для посещения собраний так удобны в карточной игре. Мой друг-академик набрал их полный мешок. Кстати, о картах. Не сыграть ли нам партию экарте? Как вы на это смотрите, Родольф?
Родольф (лицо которого вытянулось, как счет от его портного). К вашим услугам — всегда и во всем.
Госпожа де М*** (сжалившись над Родольфом, к тому же не прочь пойти наперекор мужу, услужив любовнику). Фи, господа, да вы просто несносны со своими картами. Неужели нельзя и минуты обойтись без игры. Так, значит, вы меня бросите, мне и слова не с кем сказать будет.
Муж (слащавым тоном). Душа моя, должен тебе заметить, что ты, ей-богу, становишься неуживчивой эгоисткой. Ведь ты будешь на нас смотреть, давать советы. Ты же видишь, господин Родольф умирает от желания сыграть партию, не правда ли, сударь?
Родольф (глухим голосом, будто из-под земли — голосом тени отца Гамлета). Верно, я умираю от желания сыграть с вами партию.
Муж расставляет ломберный стол и начисто обыгрывает Родольфа, который с трудом сдерживает себя и не дерзает дать волю гневу, а это доказывает, что господь бог отнюдь не пребывает в праздности на небесах, восседая на райском своем седалище, но бдительно надзирает за всеми деяниями смертных и рано или поздно карает человека не очень щепетильного, дерзнувшего пожелать осла, вола или жену своего ближнего.
Госпожа де М*** зевает без передышки, муж с трудом скрывает радость и потирает руки с предовольным видом; у Родольфа лицо жалкое, и он бы мог с успехом позировать для Ecce homo.[21]
Меж тем близится полночь, и стрелка вот-вот зацепит цифру X. Родольф встает, берет шляпу; муж его провожает, и г-же де М*** едва удается улучить минутку и украдкой пожать ему руку, шепнув на ухо коротко, но многозначительно: «До завтра, мой ангел. И приходи пораньше».
Счастливчик Родольф! Он может утешиться проигрышем нескольких экю по сто су с изображением Наполеона или Карла V, ибо в те времена короля-гражданина еще и в помине не было.
Читатель, без сомнения, заметил, что последние страницы ни к черту не годятся; увидеть это не трудно. Тут и безвкусица, и банальность — вас просто начинает мутить, как от комедии Казимира Бонжура. Стиль отдает отменной пошлостью, а нескончаемый диалог не что иное, как череда самых явных общих мест. Нет ни единого остроумного словца, и, по совести говоря, сочинитель всей этой писанины всего лишь бездарный борзописец, и следовало бы дать ему под зад коленом, а книгу его швырнуть в огонь.