Альбер. Все это весьма прискорбно, но я советую тебе написать на эту тему роман-исповедь в двух томах in octavo:[25] я пользуюсь доверием одного книгопродавца, он сразу же его возьмет; вот единственно, чем я могу тебе помочь.
Родольф. Погоди. Ты мой закадычный друг.
Альбер. Эту честь я разделяю с сотней-другой твоих приятелей.
Родольф. Итак, во имя любви ко мне, приволокнись за госпожой де М***.
Альбер. За твоей любовницей?
Родольф. Да.
Альбер. Тьфу ты пропасть! Что это за выдумки! Уж не хочешь ли ты посмеяться надо мной?
Родольф. Ни в коем случае. Да разве это шутка?
Альбер. И весьма плоская.
Родольф. Клянусь, мне не до смеха.
Альбер. Возможно, но от этого ты не менее забавен.
Родольф. Неужели тебе трудно?
Альбер. О, нисколько. Ну, что ж, допустим — я ухаживаю за твоей любовницей. А дальше что?
Родольф. Значит, согласен?
Альбер. Отнюдь нет. Говорю так просто, чтобы выяснить, куда ты клонишь.
Родольф. Но ведь я ревнив: словом, сам понимаешь.
Альбер. Ничего не понимаю, но продолжай, будто я понимаю.
Родольф. Я ревнив, но ревнив романтически и драматически — как Отелло, только вдвойне, втройне. Представь: я вас застаю вдвоем; но ведь ты мой друг, значит, свершилось неслыханное вероломство; какая великолепная коллизия: трудно найти нечто более донжуанское, мефистофельское, макиавеллевское и столь пленительно злодейское. И вот я выхватываю свой острый кинжал и закалываю вас обоих, а это уже донельзя по-испански и донельзя страстно. Ну, что скажешь?
Тут Альбер трижды обвел взглядом Родольфа с головы до ног и с ног до головы и убежал вприпрыжку, хохоча, словно вор, на глазах которого вешают судью.
Родольф, глубоко оскорбленный, умолк и постарался принять величественную позу.
Видя, что Альбер и не думает возвращаться, он пошел домой, разъяренный, как Жеронт, побитый Скапеном.
Прошло пять-шесть дней, а ему так и не представился случай посетить г-жу де М***, и он сидел дома наедине со своими кошками и Мариеттой.
Мариетта, которая с некоторых пор, казалось, пребывала во власти каких-то нравственных страданий, утратила яркий румянец и чарующую жизнерадостность; она больше не пела, больше не смеялась, не носилась по комнате, а целыми днями сидела за шитьем у окна, притаившись, как мышка. Родольф, крайне удивленный такой переменой, никак не мог догадаться, чему ее приписать. Не зная, куда деться от безделья, да и находя, что ей к лицу перламутровая бледность и синева вокруг прекрасных глаз, он вознамерился было вступить с ней в прежние отношения, ибо не лишне отметить, что его частые беседы с г-жой де М*** изрядно мешали его диалогам с Мариеттой. Но она и не подумала благосклонно принять ласки своего повелителя, как бывало раньше, а стойко отбивалась, ужом выскользнула из его рук, убежала к себе в комнату и заперлась.
Родольф попытался повести переговоры через замочную скважину; но напрасный труд — Мариетта молчала, как рыба. Родольф, видя, что все его посулы тщетны, признал игру проигранной и взялся за прерванное чтение.