Он яростно скрипнул зубами, и артиллерист, не говоря ни слова, исчез.
Дзюбин взял письмо и спустился в свой блиндажик. Через минуту мы услышали его голос:
– Вы слышите? Фугаска упала прямо посередке Де-рибасовской улицы! Это же одна такая шикарная улица на весь Союз, наша Дерибабушка! Ай-ай-ай! Слышите, они разбили памятник Пушкину на бульваре Фельдмана… Кошмар подумать, что вытворяют эти фашист» ские жабы!…
Долго еще гремел у себя в блиндаже Дзюбин. Саша-с-Уралмаша сунулся было с утешениями, но Аркадий напустился на него:
– Шё ты сравниваешь? Ну шё ты сравниваешь? Шё ты вообще видел в своей жизни, ты, деревенщина!…
Аркадий вошел в раж. Он припомнил Саше все его ошибки, все задержки пулемета, все неточности в корректировке огня. Заодно гиганту досталось и за его медлительность, молчаливость, за его тяжеловесное глубокомыслие – все, что так раздражало пылкий, нетерпеливый нрав одессита.
Из землянки пулеметчиков, доносились скрипучие крики Дзюбина:
– Почему это мне так не везет? У людей вторые номера как вторые номера. А у меня какая-то медуза, прости господи, заместо человека. Молчи, не возражай, не действуй мне на печенку!…
Саша только тихо сопел под этими стрелами южного красноречия. Особенно оскорбляло его непонятное слово «медуза». Ярость гиганта разгоралась медленно. Аркадий знал ее признаки. Увидев, что глаза Сашины начали темнеть, а руки сжимаются в кулаки, Аркадий вынул из вещевого мешка мандолину. Это была настоящая итальянская мандолина, сработанная в Одессе старым чехом Драгошем. Трудно понять, как Аркадий ухитрился пронести этот хрупкий инструмент сквозь огонь военных передряг. Но он таскал ее в мешке по всем фронтам, как кусок своей любимой Одессы, и ухаживал за ней не меньше, чем за своим пулеметом.
Вынув мандолину, он взял шикарный аккорд и запел своим резким, но верным голосом:
И глаза гиганта постепенно светлели, а грубое лицо его становилось мечтательным и трогательно нежным.
А Дзюбин все пел одну песню задругой. О кочегарах: «Товарищ, не в силах я вахты держать…» О любовных муках некоего благородного вора: «…и слезы катятся, братишечка, в тумане по исхудалому мому лицу…» И, наконец, свой коронный номер – песню о портовых грузчиках, из которых он сам происходил:
Мандолина звенела. Скрипучий голос Аркадия звучал по-необычному мягко и мелодично. Казалось, что в этих песнях изливается вся его душа, нежная, печальная, мечтательная.
Но тот не знал Аркадия Дзюбина, кто не видел его в бою.
2
Он лежит на земле среди картофельной ботвы. Он широко раскинул ноги носками наружу, как и полагается наводчику, левая рука под прикладом пулемета, правая на спусковом крючке. Маленький круглый глаз не мигая смотрит в прорезь прицела. Временами он поворачивает лицо, бледное, с задорными усиками, в сторону лейтенанта Рудого, ожидая команды. Но нет команды стрелять.
Чуть позади и чуть правее распластал на земле свое огромное тело Саша-с-Уралмаша. Инструмент и запасные стволы у него под руками. Он приготовился подавать магазины, наблюдать, советовать, как и полагается второму номеру. Но нет команды стрелять.
Я следую с этим взводом четвертый день. Сейчас мы все лежим в поле. Впереди золотая пыль солнечного заката. В ней чернеют неясными пятнами избы и палисадники. Это деревня Р. Нам приказано взять ее к восемнадцати ноль-ноль. Я дважды поднимался и помогал раненым отползти назад, в рощицу. Сейчас восемнадцать двадцать.
Вначале я понимал отсутствие движения как особый тонкий замысел лейтенанта Рудого, как хитроумный маневр, который должен привести к внезапной и эффектной победе, вроде того, как это происходит в картине «Чапаев».
Но вот, я слышу, уже второй раз телефонируют из штаба батальона и справляются – до каких, собственно, пор мы собираемся лежать? Еще несколько раненых уползают в рощицу. Рудой нервничает. И я понимаю, почему мы не можем двинуться вперед. Нам мешает огонь немецких автоматчиков. Мы не можем пробиться сквозь этот низкий и хлесткий огонь.
Аркадий вглядывается куда-то в даль. Я неуверенно посматриваю на других бойцов.
Потом Аркадий обернулся к Саше и ткнул пальцем вправо, в какую-то кучу, темневшую вдали.
– Шёб я пропал, – проскрипел он, – если в этой соломе не сидят минимум две жабы с автоматами.
– Какая ж то солома, то сено, – с презрением сказал Саша.
– Это особой роли не играет, – сказал Аркадий и пополз вперед, придерживая пулемет.