— Этот молодой человек — технолог.
— А дальше?
— И хочет изучить сельское хозяйство на практике.
— А?.. Вы думаете?
— Я не могу предрешать фактов, но полагаю… Во всяком случае, если угодно будет вашему превосходительству поручить строжайшее наблюдение…
— Конечно, конечно.
Никодим Егорыч получил соответствующие приказания.
Стоял жаркий июльский день. Как-то особенно парило в воздухе. Было около девяти часов утра.
Вася с Чумаковым в это время приближались к Залесью, направляясь к большому торговому селу Большие Выселки, где в этот день была ярмарка.
Вася рассказывал товарищу подробности о сцене, которой оно был свидетелем в прошлом году. На Чумакова этот рассказ произвел впечатление. Подробности он слышал от Васи в первый раз.
Залесье было близко. Они увидали толпу, стоявшую перед волостным правлением.
— Сходка! — промолвил Вася.
— Сходка! — повторил Чумаков.
Однако — странное дело — они не слыхали обычного шума волнующейся толпы.
— Это не сходка! — сказал Вася, прибавляя шагу.
— А что же такое?
— Ты слышишь? — вздрогнул Вася. — Это не сходка!
Жалобный крик пронесся в воздухе. Еще и еще.
Они входили в улицу. На них никто не обратил внимания. Вопли раздавались сильней. Вася был бледен. Он взглянул на Чумакова. Чумаков вздрагивал. Они подошли к толпе, и Вася спросил у одного мужика:
— Что здесь?
Мужик взглянул на Васю и сердито ответил, отворачиваясь:
— Исправник порет!
— За что?
Мужик не отвечал.
— За что? — повторил Вася.
— Известно… недоимки! — проговорил другой мужик.
Вася пробирался через толпу… У него тряслись губы; глаза блуждали.
— Куда ты лезешь? — говорили в толпе. — Лестно, что ль, поглядеть?
Но он шел вперед, пока не дошел до ворот. Его схватила за плечо чья-то сильная рука, но он рванулся вперед.
— Вася, Вася, что ты делаешь!.. Уйдем! — говорил Чумаков и сам шел за ним.
Вася остановился и взглянул, но тотчас же зажмурил глаза от какой-то невыносимой боли. Он увидал седую бороду, опустившуюся со скамьи, и окровавленное тело… Более он ничего не видал, но стоны еще слышал — ужасные стоны!.. Он все стоял. Что-то приливало к сердцу. Рыдания давили грудь, но он не плакал. Вдруг все стихло.
Он снова взглянул.
Никодим Егорович стоял на крыльце и махал рукой. Его лицо было спокойно. Только рыжие усы двигались неестественно быстро. Он курил папиросу и часто пускал дым.
В ногах у него валялся мужик.
— Плати! — раздался крик.
Нет ответа.
— Пори!
Двое мужиков схватывают под руки валявшегося в ногах. Но он освобождается и сам ложится.
Раздался взмах розог. Толпа глядит молча.
Вася трясется как в лихорадке, губы беззвучно что то шепчут. Раздается вопль, и какая-то сила выбрасывает Васю вперед.
— Послушайте… да разве так… Не троньте! — вдруг вырывается из груди его не то крик, не то стон.
Никодим Егорович на секунду ошеломлен. Кто-то сказал:
— Это витинский барчук!
— Господин Вязников… идите вон!
— Не истязайте, слышите!
— Пори! — раздается крик.
Вася кидается вперед.
— Злодей!.. За что ты мучишь людей! — произносит он и схватывает за грудь Никодима Егоровича.
В толпе раздается гуденье.
— Смелый!
— Душа-то жалостливая!
— Берите его… бунтовщика! — задыхается Никодим Егорович.
Урядники и сотские бросаются на Васю.
Через десять минут окровавленного и избитого Васю, связанного, увозят на телеге.
— Это витинский барчук! — повторяют голоса. — В прошлом году он был у нас.
— Хрестьян пожалел!
— Што ему будет?
— Ничего, — барин!
Толпа тихо расходилась. Исправник уехал.
Встревоженный прибежал Чумаков в Витино и вошел в кабинет.
— Что… что случилось? — спросил Иван Андреевич.
Чумаков начал рассказывать, но вдруг остановился, заметив, что старик побледнел и тихо опускается на кресло.
Чумаков поддержал его.
— Ничего, ничего… продолжайте! — чуть слышно проговорил Иван Андреевич.
Чумаков рассказывает, а старик шепчет, вытирая слезы:
— Бедный, славный мой мальчик.
Через несколько времени Иван Андреевич идет к жене и осторожно рассказывает ей о случившемся. Он старается не смотреть ей в глаза. Голос старика дрожит, когда он, обнимая Марью Степановну, говорит:
— Успокойся, успокойся, мой друг. Не предавайся отчаянию.
В тот же вечер Марья Степановна отправилась в город, а в ночь исчез Чумаков. Из города не привезли никаких успокоительных известий.
— Я видела Васю, — рассказывала она, глотая слезы. — Он кротко так глядел на меня и все утешал… Просил простить, что огорчил нас… Велел сказать тебе, чтобы ты не сердился за то, что он не мог сдержать слова… «Папа, наверное, будет сердиться!»
Она не могла продолжать…
XXV
Скверный октябрьский вечер стоял в Петербурге. Дождь зарядил с утра и не перестает ни на минуту.
Леночка недавно только что оправилась после тяжелых родов, кончившихся смертью ребенка, и первый раз сегодня встала с постели.
Однако она бодрится и говорит Николаю:
— Я завтра выйду.
— Куда тебе, подожди…
— Я чувствую себя совсем здоровой!
Николай взглянул на Леночку и сказал:
— Как знаешь, впрочем. Однако мне пора! — заметил он, взглянув на часы. — До свидания, Леночка. Ты не будешь скучать?
— Нет.
— Я скоро вернусь… Мне надо по одному делу!
Он, по обыкновению, целует ее, и торопливые шаги его раздаются из залы.
Леночка грустно улыбается вслед.
— Верно, к Ратыниной! — шепчут ее губы.
Она вспоминает лето в Петергофе, и лицо ее делается еще серьезней. Душевная борьба, очевидно, происходит в ней. Ах, зачем это гадкое чувство ревности! Ведь он уверял, клялся еще вчера, что любит ее…
К чему ему лгать? Разве он не свободен?
Она поднялась и прошла в кабинет.
— Какой у него беспорядок, однако! — говорила она вслух.
Она начинает прибирать письменный стол. Она всегда сама это делала. Во время болезни ее некому было позаботиться, и стол в беспорядке. Коля сам не приберет.
Она аккуратно раскладывает по местам письменные принадлежности, книги и бумаги. Машинально глаза ее останавливаются на маленьком листке почтовой бумаги, исписанном и зачеркнутом во многих местах.