Он вышел распорядиться. Тем временем Николай оглядел шкаф с книгами. Книги были все более сельскохозяйственные и серьезные. Кроме Гоголя, не было ни одного тома беллетристики.
Лаврентьев скоро вернулся, но уже в поддевке из грубого серого сукна, причесанный и вымытый.
— Что это вы церемонитесь со мной, Григорий Николаевич?
— Нельзя, порядок нужен! — засмеялся добродушно Лаврентьев.
«Нынче он все-таки почище стал!» — подумал Николай, вспоминая рассказы об его костюме и привычках и взглядывая на его жилистые, загрубелые, как земля, руки.
Они разговорились. Николай заинтересовался беседой Лаврентьева, увидав в нем с первых же слов очень умного и своеобразного человека. Образованием, правда, Лаврентьев похвастать не мог, но зато в нем был громадный запас здравого смысла, он поражал меткими, оригинальными замечаниями и массой практических сведений и, видно было, близко и хорошо знал народную жизнь.
— Братишка ваш, приятель мой Василий Иваныч, сказывал, что вы, Николай Иванович, хотите кое-что поузнать по крестьянскому обиходу. Так чем могу помочь — всегда рад. Дело это доброе, а то у вас в Питере насчет мужика здорово врут… Больше со слухов строчат… Иной раз читаешь, как брешет человек, даже с сердцов скверно выругаешься. Видно, и носом-то не нюхал, а строчит!
Баба принесла водку и закуску, хлеб, масло и кусок солонины. Лаврентьев опрокинул в себя большой стакан водки и ел с большим аппетитом, запивая квасом.
— Вот вы, Николай Иваныч, хозяйство мое увидите. Я вам покажу все, как есть, уж сегодня, куда ни шло, для дорогого гостя и работать не буду! — весело говорил Лаврентьев. — И на деревню пойдем, и школу посмотрим.
— Живут у вас под боком мужики, как видно, хорошо, — сказал Николай.
— Ничего! Бог грехам терпит!..
Лаврентьев ни словом не заикнулся о том, кому мужики обязаны, что живут недурно, и что он для них сделал, а между тем сделал он немало.
Николай слушал с удовольствием Григория Николаевича. Он и раньше слышал много рассказов про него о том, как он ни с кем, кроме мужиков, не водился, как его побаивались и не любили кулаки и презрительно относились помещики к его мужицкому образу жизни, какой популярностью и доверием пользовался он у крестьян, и невольно проникся уважением к «дикому человеку», забившемуся в деревню и, по-видимому, вполне счастливому и довольному своей жизнью.
«Я бы не мог так жить!» — подумал Николай.
В его беседе, заметил он, всегда было дело, факт, сведение, но как только Николай попробовал коснуться в разговоре искусства и завел речь об общих вопросах, так тотчас же увидел, что это закрытая, неведомая для него область. Тут Лаврентьев пасовал совершенно.
«Неужели этот славный медведь мог увлечь такую отзывчивую натуру, как Леночка?» — спрашивал Николай и не находил ответа.
А «медведь» уже звал Николая смотреть свое хозяйство.
— А что же Василий-то с вами не пришел ко мне? — спрашивал Лаврентьев, выходя с Николаем из дома.
— Вася с утра пропал. Я думал, что он к вам…
— Нет, не бывал… Куда это он?.. А, разве не туда ли он пошел?! — вдруг вспомнил Лаврентьев и нахмурился.
— Куда?
— В Залесье! — сердито проговорил Григорий Николаевич. — Сегодня этот скот Кузька разоряет Залесье… Ужо, погоди, доберусь я до него! — прибавил Лаврентьев, вдруг сжимая кулак.
В голосе его звучала такая ненависть, что Николай взглянул на Лаврентьева и удивился злобе, исказившей черты его лица.
Николай почувствовал, что угроза эта — не пустые слова в его устах и что недаром Григория Николаевича звали «диким человеком».
— Таких негодяев не жаль… Уж я его выслеживаю… Не миновать ему Сибирки, мерзавцу!.. Сколько бед он у нас творит, просто страсть!.. А Василий, пожалуй, туда пошел… У вашего братишки золотое сердце. Того и гляди… влопается… Знаете ли что, — дружески хлопая по плечу Николая, сказал вдруг Лаврентьев, — пойдем-ка в Залесье… Тут недалечко… боюсь, как бы что не вышло…
Не успел он сказать этих слов, как во двор прискакал на маленькой лошаденке молодой парнишка и, спрыгивая с лошади, проговорил взволнованным голосом:
— Григорий Николаевич! Беда у нас… Решает нас Кузька… Народ не дает… шумит… Тятька к тебе послал.
— Тележку! — гаркнул Лаврентьев на весь двор. — Витинского барчука не видал там?
— Кажись, там.
— Живо! — скомандовал он. — Скачи, Федька, назад, скажи — сейчас буду. Идем, — отрывисто произнес Лаврентьев, обращаясь к Николаю. — Телега нагонит.
Лаврентьев ходко зашагал, так что Николай едва поспевал за ним.
Через несколько минут их догнала тележка, и они что есть духу помчались в Залесье, обогнав по пути скакавшего парнишку.
Лаврентьев сидел угрюмый и только время от времени произносил совсем нецензурные ругательства.
XVII
Большое, совсем оголенное село уж было близко, когда наши знакомцы увидали всадника, скакавшего навстречу, по дороге из Залесья. Через несколько минут мимо них промчался, насколько позволяли силы заморенной лошаденки под неустанными ударами нагайки, полицейский урядник. На зычный окрик Лаврентьева: «Что случилось?» — он, не оборачиваясь, махнул отчаянно рукой по направлению к Залесью и снова стегнул плетью лошадь.
— Дьяволы! — выругался Лаврентьев. — Тоже из образованных! За воровство из думы выгнали, так он к мужику присосался! — пояснил Григорий Николаевич и с сердцем вытянул кнутом вдоль по спине своего взмыленного коня.
Добрый рыжий конь, не ожидавший такого угощения, рванулся и понесся снова вскачь. Тележку подбрасывало, словно мячик, по выбоинам скверного проселка. Николай чуть было не выскочил и схватился обеими руками за края тележки, чтоб не упасть.
— Непривычно? — обронил Лаврентьев, взглядывая, как неумело сидит молодой человек.
— Ничего, скоро приедем, — отвечал Николай, стараясь глазами смерить расстояние, отделявшее их от Залесья.
Село было близко, и он беспокойно всматривался вперед, волнуемый мыслями о брате. Он вдруг увидал, как из-за задов села показалась тройка и понеслась засеянным полем вперерез на дорогу.
— Видите?
— Вижу! Поди начальство утекает! Должно, пристав! — прибавил Григорий Николаевич, присматриваясь в сторону. — Кум мой! Со страху парнюга хлебушка не жалеет! Блудливы, как кошки, а трусливы, как зайцы. Черти! Сколько хлебов-то помяли!