Николай, как видно, был в озлобленном настроении и, по обыкновению, впадал в преувеличения. Все казалось ему у Смирновых смешным; ему не нравился тон гостиной; ни в ком не заметил он задушевности убеждения, огонька… Хотя разговоры и отличались либерализмом, хотя все и казались недовольными гражданами, но в этом недовольстве его чуткое ухо слышало фразу, а подчас и фальшивую ноту…
«А ведь как распинались!» — подумал Николай с каким-то ожесточением.
Он вдруг вспомнил, как за чайным столом его подмывало придраться к Алексею Алексеевичу и оборвать эту «либеральную шельму», готовую за изрядный куш подать иск на самого господа бога (Николай доподлинно знал подноготную г.Присухина). Кровь прилила к сердцу, весь он вскипел от негодования — и между тем не осмелился заговорить. И не осмелился не потому, что боялся вступить с Присухиным в спор (о нет, он многое мог бы сказать, и хорошо сказать!), а из другого малодушного побуждения. Он уверен был, что Присухин и, пожалуй, все, наверное даже все, отнесутся к его словам с снисходительным пренебрежением. Он боялся сделаться смешным в глазах этой публики!.. В самом деле, как можно не соглашаться с Алексеем Алексеевичем? И кто это осмеливается? — Какой-то Вязников! — Кто такой этот Вязников? — Неизвестный молодой человек, помощник присяжного поверенного.
«И ведь струсил, опять струсил!» — повторял со злостью Николай, чувствуя, что он и в самом деле струсил, испугавшись (и еще как!) мнения тех самых «либералов», к которым вот теперь наедине относился с высокомерным пренебрежением. «Я, мол, не то, что вы!»
Сознание подловатого чувства еще более озлобило Николая, и он с какой-то настойчивостью останавливался на этих мыслях. Он и уехал-то раньше, ужинать не остался, хотя он и очень не прочь был хорошо поесть («А эти либералы едят отлично!»), по той же причине. И наш молодой человек даже выругался вслух, так что извозчик, принявший брань на свой счет, снова стал стегать лошаденку.
Надо, однако, упомянуть, что недовольство Вязникова журфиксом Смирновой, вызванное вполне искренним негодованием молодого чуткого чувства, усиливалось, кроме того, еще несколько уязвленным самолюбием молодого человека (хотя он и не признался бы в этом), на которого у Смирновых не обратили почти никакого внимания. Снисходительное: «Как же, помню!», которым при встрече приветствовал Присухин Вязникова, пожалуй, было не последним аргументом и при оценке «либеральной шельмы», сделанной под свежим впечатлением.
А Николай с ранних лет обращал на себя внимание, привык слушать похвалы и не лишен был слабости считать их вполне заслуженной данью. Избалованный с детства таким отношением, он убежден был в своей талантливости (о ней так часто ему говорили!) и в тайнике души считал себя существом, несколько отличным от других, существом, о котором рано или поздно заговорят. Совершая подвиги еще в детских мечтах, он наслаждался удивлением, возбужденным его доблестными поступками; его занимали в мечтах не столько самые подвиги, сколько очарование героем, совершившим их. Еще ребенком он, бывало, подолгу разгуливал по саду, возбужденный, с блестящими глазами, счастливый, окруженный ореолом славы, сочиненной детской фантазией. Он редко представлял себе препятствия, а если и представлял, то преодолевал их с необычайной легкостью, и маленький герой в конце концов всегда торжествовал, оказывая великодушие врагам и широкой рукой рассыпая вокруг благодеяния… Эта склонность к праздным мечтам, в которых главную роль играл всегда герой, доставляла ребенку наслаждение, отучая его в то же время от упорного труда в занятиях, тем более что блестящие его способности легко преодолевали то, что другим давалось с трудом. Николай, как читатель знает, был общим любимцем в Витине. Отец радовался, глядя на своего любимца, и не замечал, как в мальчике развивались самомнение и наклонность к блеску. Позже, в гимназии, Николай выдавался среди товарищей, а студентом играл даже некоторую роль в одном кружке. Его слушали, им восхищались, его любили за добрый, приветливый нрав, за искренность юности и необыкновенную привлекательность в обхождении; приятели предрекали ему блестящую будущность, а профессора заметили блестящие его способности и упрекали юношу за лень и недостаток усидчивости. Даровитый, талантливый юноша, занимался превосходно; ему все как-то давалось легко, он быстро усвоивал чужие мысли, много читал, но никогда не работал упорно, слишком надеясь на свои способности. Он кое-что знал, хотя знал поверхностно, но при необыкновенной памяти он умел отлично пользоваться своими знаниями. Его выручала способность быстро схватывать сущность вопроса, не обращая внимания на подробности, и некоторая диалектика. Немудрено, что в кружке он был маленьким божком.
За год перед окончанием курса Николай чуть было не угодил в Вологодскую губернию за одну из тех так называемых «историй», которые губят столько молодых сил. Вся «история» заключалась в том, что у Николая нашли несколько брошюр и книг преступного содержания, и нашего юношу арестовали в числе десятка молодых людей, соприкосновенных к этой истории. Быть бы бычку на веревочке, но и тут нашего баловня выручила его необыкновенная привлекательность, которая, помимо его желания, обворожила даже начальство.
Обходительный джентльмен, занявшийся с молодым студентом с истинно отеческой мягкостью и несколько раз повторивший в виде поощрения, что и сам он в молодости увлекался, предложил Николаю побеседовать по душе, как с старшим другом, и объяснить, от кого он получил книги и брошюры. Однако Николай обнаружил столько скептицизма, что дружбы, столь откровенно предложенной ему, не принял и ни единым словом не обмолвился.
При всем том, несмотря на такое упорство, юноша все-таки произвел на «старшего друга» такое благоприятное впечатление и своей симпатичной наружностью, и манерами, и костюмом, что когда ректор университета приехал хлопотать за Николая, то счастливый юноша был избавлен от необходимости предпринять отдаленное путешествие и мог окончить курс.
Он отлично выдержал экзамен и оставил университет, полный веры и надежд, мечтая о будущих успехах.
Первый успех не заставил себя долго ждать. Месяца за два до экзаменов он окончил большую статью публицистического характера, полную горячего чувства, юношеского задора и написанную весьма недурно. Приятеля находили, что статья превосходная. Николай отправил ее в редакцию журнала, который он особенно уважал, и с трепетом ожидал приговора. Прошел мучительный месяц, и он отправился в редакцию.