– Мама твоя живет через двор от нас... В доме с блестящей крышей... Она очень даже простая дворняжка. Ты лай ее хорошо знаешь... А папуля твой был настоящей ирландской овчаркой с правительственных дач... Отдыхал там летом, потом в Москву уехал. Родных братьев у тебя было пятеро... Мы тебя взяли, потому что ты был самым большим и черным. И довольно умным для собаки. А куда подевались остальные, я не знаю...
Поняв, что из Мотьки больше ничего не вытянешь, Шарик ушел в конуру. Его порывало бежать к маме, но хозяев в доме не было, и он решил дождаться их возвращения. Ждать ему было нетрудно и даже радостно. Он знал, что вечером хозяева будут есть наваристый борщ с замечательной сахарной косточкой, и ее можно будет отнести маме в подарок.
Когда миска, принимая в себя кость, загремела, Шарик проснулся. Побегав по двору и полаяв на прохожих ради спокойствия хозяев, он схватил кость и побежал к маме. На соседнем дворе, отделявшем дом Шарика от дома его матери, сторожевых собак, к счастью, не было. Вернее, время от времени собаки появлялись там (запах их чувствовался повсюду), но все они, пожив с месячишко, легкомысленно убегали на рынок, изобиловавший дармовой едой.
...Нельзя сказать, что мама Шарика обрадовалась визиту сына. Как мы говорили, у собак есть родословные, но нет родственников. Но сахарная кость выглядела такой аппетитной, и на ней было так мною хрящиков и даже мяса, что мама Шарика великодушно разрешила ему побыть у себя на дворе.
Шарик смотрел, как самозабвенно мама грызет кость, и думал, что он, наверное, был плохим сыном: не давал маме спать, беспокоил ее возней с братьями, может, даже выпивал слишком много молока или делал ее соскам больно. И поэтому мама разлюбила его...
Вновь почувствовав себя одиноким, он чуть не заплакал. А мама, расправившись с мясом и хрящиками, подняла глаза на сына и поняла, почему он принес ей сахарную косточку.
"Понимаешь, – подумала она своему тридцать пятому сыну (она хорошо его помнила – он, большой, головастый в позапрошлом году родился первым), – понимаешь, сынок, человек нас придумал, вывел из волка для того, чтобы мы ему, и только ему, служили. И любили только его... И поэтому мы такие – как только становимся на ноги, забываем о родственниках и начинаем думать только о человеке, только о его пользе. И я такая, и все собаки такие, значит, и ты должен быть таким. А то хозяин выгонит тебя, и ты останешься наедине с безжалостной улицей... А теперь иди, разве ты не чувствуешь, что твой хозяин вылил в твою миску скисшее молоко и удивляется, почему тебя нет?"
Сказав, она поднялась на ноги и, схватив кость, понесла ее закапывать под развесистым кустом черноплодной рябины. Но, пройдя несколько шагов, обернулась к тридцать пятому своему сыну и сообщила: "Твой брат живет на Береговой улице, в самом ее конце, над Клязьмой... Сходи к нему... Может быть, он такой же... такой же, как ты".
Береговая улица была далеко. Так далеко, что самовольно убежать туда Шарик не решился. И стал ждать случая, то есть гостей – летом к Хозяину часто приезжали друзья, они жарили и ели во дворе шашлык, а потом гурьбой шли на Клязьму купаться. И, конечно, брали с собой Шарика.
Гости долго не являлись, и Шарику, чтобы не волноваться, пришлось придумывать много мыслей. Больше всего он думал о словах матери.
"Да, мы, собаки, призваны служить человеку, – размышлял он, лежа под верандой и рассматривая опадавший яблочный цвет. – Это наш долг и обязанность. Одни из нас охотятся с человеком, другие стерегут его добро, третьи дерутся для его удовольствия... Мы даже детей заводим не для себя, а для него. Но разве не может быть у собаки немного души? Разве не может ей нравится то, что не нужно человеку? Разве не может она быть чуточку свободной?"
И вот однажды, когда наш пес уже решил, что может быть чуточку свободным, к хозяину пришли гости. После шашлыков они гурьбой пошли на Клязьму купаться. По дороге Шарик, улучив момент, улизнул к дому на Береговой. И сразу услышал брата. Тот сидел на короткой цепи за глухим высоким забором и злобно лаял на прохожих. Досталось и Шарику – не успел он сунуть морду под забор, чтобы поздороваться, как брат вцепился зубами в его неосторожный нос.