Положив руку Гришке на колено, Ефим что-то бормотал. Рот его и подбородок были вымазаны едой. Руки тоже. В левой руке он криво держал замусоленный стакан с водкой. И только глаза были, как всегда, широко открытые, красивые, трезвые.
Гришка, не глядя, воткнул окурок в миску с кислой капустой, потом из той же миски выудил пальцами большую щепоть капусты и, роняя по всему столу, запихнул в рот. Долго жевал. Коровий взгляд упирался в дверь гдe-то рядом с Валькой и не видел eго.
Проглотив капусту, Гришка хлебнул водки, нахмурился, потом обнял Ефима.
— И чтоб я от тебя таких глупостей больше не слыхал — по-онял?
Ефим кивнул в знак согласия и повторил за Гришкой:
— Понял.
— А то я сам тебя порешу! Понял?
— Ладно, — сказал Ефим и тоже отпил из своего стакана.
— Выкинь из башки всякое такое. Понял?
Ефим согласно кивал головой.
— А ее не слушай — пей, веселись на здоровье… Пусть она только посмеет — у-у!
Гришка выпрямился, подлил в Ефимов стакан водки, хлопнул слепого по спине, заорал:
— Не посме-ет! Ты калека — понял? Тебе все можна! Не забывай этого. Все можна! — с веселой злостью твердил Гришка. — Со мной не соскучишься, э-эй!.. А бабу слушать нечего, она дура!
— Дура, — машинально повторил за Гришкой Ефим.
— То-то!.. Дура потому, что баба!
Постепенно начиная понимать, что происходит, Валька взглянул на вешалку. Там висел Ксюшин ватник, а пальто, в котором она ездила в город, не было. «Вот почему он уже с утра пьет», — подумал Валька с ненавистью.
—. Имела бы Ксюшка душу, — продолжал сапожник, распаляясь, — сама бы тебе каждый день подносила. А она что?.. Козьим молоком тебя угощает, а? Козье молоко несчастному человеку?.. А мне тебя жалко, да! Потому что у меня душа есть! Сам скажи, что тебе остается, если не пить! Ведь теперь твоя жизнь ништо, а? Ништо ведь?
Ефим молчал. Из наклоненного стакана на пол проливалась водка, а Гришка вопил с пьяной мукой в голосе и ожесточением:
— Ты слепой!.. Слепо-ой!
Слова эти судорогой отзывались на лице Ефима, но Гришка не замечал.
Валька не выдержал и с яростным криком бросился на Гришку:
— Ты сам слепой! Сам ты! Сам!..
Он колотил сапожника по чему попало. Тот, схватив мальчишку за руки, ошалело приглядывался к нему.
— Психованный, что ли?
Валька зло пыхтел, пытаясь вырваться. Тогда Гришка зажал его руки меж колен и загоготал. Валька стал выкрикивать ругательства. Ругательств не хватало, и он придумывал их на ходу:
— Свинья проклятая! Гулящий дурак!
— Но-но-но-о-о! — обозлился Гришка и отпустил Валькины руки. — А ну, пошел вон!
— Не уйду! Я тебя не боюсь!..
Ефим, не вставая, шарил перед собой руками и виновато бормотал:
— Поди ко мне, братец… Поди сюда…
В наступившей на мгновение тишине звеняще и резко прозвучал голос Вальки:
— Никакой я тебе не братец! Тебе поганый Гришка нужен.
Сапожник поднялся, отшвырнул стул:
— Ах ты, гнида ты этакая! — Он схватил мальчишку за ворот, приподнял и вытолкнул в темные сени. Валька тут же ринулся обратно, услыхал лязг дверной задвижки, дернул ручку, стал дубасить в дверь ногами. Сквозь гул он различал голоса Ефима и Гришки. И вдруг стало тихо, как будто в комнате никого нет.
Валька насторожился, подождал немного, потом вышел на крыльцо, сбежал вниз. Какие-то слова вырывались сами:
— Надоели… все надоели… как мне все надоели!..
Плакал Валька редко, но, что бы ни доводило до слез, ему всегда казалось, что плачет он только по одной причине — потому что мама умерла.
Ослабевшего после болезни, его кружила и обволакивала горячая красная темнота, и, если бы ветер не трогал волос, Валька не знал бы, где он — в комнате или под открытым небом. И вдруг послышалось:
— Руку дай!
Валька вскочил и замер. Из темных сеней на крыльцо выходил Ефим. Он был без палки. Простертые вперед руки дрожали. Глаза были белые от солнца.
— Поди ж ко мне, — хриплым шепотом просил он.
Прижав кулаки к подбородку, Валька стоял притаясь. Горячие слезы жгли глаза, но он крепился, молчал, твердя про себя: «Не отзовусь, ни за что не отзовусь!»
Ефим осторожно продвигался вперед. Подошел уже к самому краю крыльца, еще шаг — и сорвется с лестницы. Как видно, почувствовав это, он остановился и позвал:
— Братец, руку дай!
Какая-то посторонняя сила толкнула Вальку в спину. Он кинулся к слепому. Тот подхватил его на руки, и Валька не мог больше сдерживаться — горе, обиды, скопившиеся за всю жизнь, все, что пережил он в последние дни, сорвалось рыданиями. В эту минуту он не знал, кого ему жалко — себя или Ефима. Он плакал за обоих.
Ефим, ногами нащупывая ступеньки, спустился с ним во двор, сделал несколько неуверенных шагов. Валька наконец затих, спохватился, что его несут на руках, и от смущения перестал плакать.
— Пусти, что ты делаешь!
Опуская Вальку на землю, Ефим сказал с горечью:
— Замучил я тебя…
Говорить Валька еще не мог; он вытер лицо ладонями, потом ладони обтер о пальто, взял Ефима за руку и повел со двора.
У ворот их настиг звон разбитой посуды, а следом донеслось истошное Гришкино пение.
Ефим ускорил шаг.
Валька взглянул на него, заметил, как Ефим похудел за время, что они не виделись, и с горечью подумал: «Какое проклятие, почему я так медленно расту?» А сам вдруг сказал:
— Пошли к Кирюшкиным.
Ефим не ответил, он думал о чем-то своем. Шел неуверенно, потому что был без палки.
Они вышли на шоссе. Здесь было ветрено. Ветер дул им навстречу.
— Камешка тут нигде не видать? — спросил Ефим. — Устал я что-то.
Они прошли еще немного, и Валька усадил его на плоский камень у обочины, сам примостился рядом. Ефим повернул лицо к ветру и, прикрыв глаза, сумрачно молчал.
Вдоль обочины, теребя войлок прошлогодней травы, неслышно бежала талая вода. Кое-где из нее торчали кривые упругие побеги. Струи обтекали их, не клоня.
— Твоя правда, — неожиданно произнес Ефим. — Уедем мы к бате моему, а там все образуется.
Валька кинулся ему на шею:
— А ты не будешь больше пить?
— Ты что! — горячо отозвался Ефим и отвернул лицо, чтобы не дышать на Вальку водкой. — Пропади она пропадом! Не люблю я этого — слышишь? Батя наш не пил, и мы сроду не приучены ни к водке, ни к табаку…
— Все равно поклянись! — настаивал Валька. — Я не хочу, чтобы ты был такой, как Гришка!
— Ладно, говорю! — твердо произнес Ефим и с раздумьем добавил: — Ты… ну, в общем, ладно!
Валька окончательно поверил. Помолчал, потом другим уже тоном, без упрека и обиды, попросил:
— Только давай дружить по-настоящему, а то я не могу, когда со мной не хотят разговаривать.
— Подлец буду! — ответил Ефим. — Э-эх, да что там! Только тебе зачем свою жизнь портить?
— Как это портить? — рассердился Валька.
Он хотел сказать Ефиму: «Ты ведь ничего еще не знаешь — мы уезжаем в Москву! Кирюшкины, наверно, уже все устроили. Тебя там научат работать. Я буду учиться. А потом мы поедем на Волгу.»
Но Валька ничего этого не сказал. Он не успел. Ефим сгреб его обеими руками и прижал к себе.
— Ну ладно, все, больше не буду! Твоя правда — ты и командуй!
Валька почувствовал, что сейчас ничего не надо говорить.
Они молчали оба. Ветер издалека рывками гнал рокот быстро идущего поезда. Взревел паровоз. Гудок его — настойчивый, долгий — лишь на мгновение умолкал, тут же взвиваясь опять и опять. Так трубят паровозы дальних поездов, проносящихся мимо полустанков.
Ефим тяжело поднялся, взял Вальку за руку и первым шагнул было вперед, но Валька решительно потянул его в обратную сторону — к поселку.
Два человека шли по шоссе, подгоняемые весенним ветром. Им обоим казалось, что чья-то широкая греющая ладонь, подпирая спину, помогает идти. А со стороны было не понять, кто ведет — мальчик или взрослый.
Ленинград
1955