— Давай вместе колоть. Я буду подносить полешки.
Ефим сначала вздрогнул от неожиданности, потом махнул рукой.
— Ну пожалуйста, — приставал Валька. По голосу его было ясно, что он сейчас заплачет…
— Ладно, — отозвался слепой.
* * *Теперь Валька уже не просиживал вечеров у Кирюшкиных, реже бегал к ребятам «шалавой вдовы», Катькой занимался только так, чтоб не была голодная; все время он отдавал теперь Ефиму. Они повсюду ходили вместе: на почту, в магазины, в аптеку, на станцию. Ефим заучивал дороги и постепенно стал говорить о себе.
Первым делом Валька спросил про мозоли. Узнал, что они, оказывается, у Ефима от весел и наросли еще в детстве. Узнал, что отец у Ефима бакенщик, а сам он был матросом на самом большом волжском пароходе. И уже много времени спустя и очень волнуясь, Валька спросил, как это Ефим ничего не видит.
— Посиди в погребе без свечи — поймешь!
Валька сразу вспомнил слова Варвары Ивановны: «Хуже червяка в погребе теперь его жизнь».
Погреба у них не было. Валька решил забраться в подпол. Когда он спускался по шаткой лесенке, обеими руками придерживая тяжелую крышку, у него было такое чувство, что с ним непременно случится что-то плохое. Поэтому, когда крышка опустилась совсем, Валька, еще некоторое время не отнимая рук, приподнял ее разок, проверил, сможет ли потом поднять сам. Он, конечно, выбрал такое время, когда дома никого не было.
Спустившись с лесенки, Валька ступил на мягкое. В первую минуту ничего особенного не испытал, только удивился, почему тут не холодно, но зато здорово воняет мышами и картошкой. «Надо застегнуть ворот, — подумал он, — чтобы не залез какой-нибудь червяк или мокрица».
После этого у Вальки вдруг кончились всякие мысли. Он постоял, покрутил головой в разные стороны — кругом ничего не было. Потом почувствовал, как глаза его сами начинают таращиться и не хотят мигать. Тогда он закрыл оба глаза и сразу потом открыл, чтобы увидеть, какого цвета темнота.
Ничего не было, только снова таращились сами собой глаза. Вальке казалось, что пустота прилипла к его глазам. Ему вдруг стало жарко. Он начал слышать ровный шум. Потом стали носиться тонкие, как волос, иголки. Они очень быстро проносились и звенели.
Валька снова закрыл глаза — и все пропало. Оставалось одно ощущение, что он торчит в пустоте с вытаращенными глазами и вместе с этой пустотой медленно опускается и не может ни о чем думать, только понимает, что кончается воздух… все проваливается, качается… Потом как стукнет его чем-то в спину!
Валька ударился спиной о лесенку и очень этому обрадовался.
Когда в щель от приподнятой крышки подпола просунулся острый нож света, Валька даже головой поддал тяжелую крышку и удивился, какой он сильный.
В этот день ему не хотелось видеть Ефима. Варваре Ивановне сказал, что у него голова болит. Потом долго мучился, пока уснул. Он попросил бабушку не гасить свет.
* * *К концу зимы они стали как братья. Одному Вальке рассказал Ефим, из-за чего и как с ним случилась беда. Начав говорить, Ефим взял Валькину руку и сказал:
— Сожми в кулак. — Потом Ефим выпятил грудь и постукал в нее Валькиным кулаком: — Чувствуешь?
— Ага!
Грудь у Ефима была такая, что Вальке показалось, будто он постучал кулаком по автомобильной покрышке.
— Это, брат, тоже от весел… Сила моя меня и погубила.
Помолчав, он сказал:
— Слышишь, как в трубе воет?.. Такой вот тогда был ветрище. Осенью у нас злые шторма. Я к бате в отпуск приехал — хворал он. Вот будит меня среди ночи и говорит: «Бакен на нашем участке задуло, а слышно — пароход идет, сигналит».
Выглянул наружу — дождь. Я в лодку, фонари на дно — и пошел… Шел наобум, по привычке… видимости из-за дождя никакой! А вода была тяжелая, берешь ее веслом, она как земля, а тут еще ветром меня сносит, течением несет…
Валька взглянул в окно. Там были синие деревенские сумерки. Синий снег косо летел куда-то мимо земли и никак не мог упасть на нее. В полутьме комнаты лицо Ефима виднелось смутно, и от этого Валька представлял себе лучше то, о чем ему рассказывали.
Вот мается лодка на черной воде, дождь заливает глаза, очень трудно стоять в лодке, которая прыгает, но красный фонарь вставлен в головку бакена, и все время идет дождь, надо скорее домой, а пароход, который сигналит, уже совсем близко, уже вылезают из темноты его огни, полосатые от дождя, лучше переждать, пока пароход пройдет, но ведь все время идет дождь, и просто невозможно столько времени ждать на дожде, когда такой ветер и… Ефим пошел наперерез пароходу; с парохода заметили лодку и свистят и свистят, Ефим думает: «Успею» — и приналег на весла, а пароход свистит без конца и свистит.
Ефим успевает проскочить у него перед самым носом, и в это время, когда он проскочил благополучно перед самым носом, лодка разбивается в щепки, потому что пароход шел не один — он тащил поломанную баржу, а Ефим не заметил из-за дождя ни сигнальных огней, которые предупреждают об этом, ни самой баржи, которая была пришвартована к другому борту, вот почему лодка Ефима попала в ловушку между носом парохода и носом баржи — это на Волге называется «шалман». Ефим больше ничего не знает; он услышал страшный треск — и все. Потом — в больнице — он, конечно, понял, зачем так свистел пароход.
— Другой костей бы не собрал, а я вот живу. На кой черт, неизвестно…
Валька положил руку на колено Ефиму; в этот момент ему очень хотелось, чтобы Ефим перестал говорить; мучила мысль: «Если бы он переждал немножко — ничего бы не случилось».
А Ефим не мог остановиться. Он весь вечер говорил. Валька узнал, что ему уже, оказывается, двадцать пять лет, что он в этом году должен был поступить в Нижегородский речной техникум. «Да, знать, была не судьба!» И что ему, оказывается, больше всего жаль отца, который надеялся, что хоть один в семье получит образование. Ксюшка не захотела учиться, а он, Ефим, хотел…
В этот вечер и Валька рассказал все про себя Ефиму. О смерти матери, о горьком своем житье здесь, в доме бабушки с Пелагеей с этой. Да и вообще впервые говорил вслух, что думает о своей жизни.
Ефим слушал его очень тихо. Ни о чем не спрашивал, только покачивал головой: верно, мол, говоришь, так оно и есть.
А когда Валька кончил, он взял его за плечо и вместе со скамеечкой придвинул к себе, наклонился к самому уху и шепотом сказал:
— А ты наплюй, слышишь, наплюй на них, и все!
Валька вздохнул.
— А я говорю — наплюй, не век тебе с ними жить… Он помолчал немного, тряхнул Вальку с силой и с каким-то озорством проговорил:
— Дай пусть только весна придет!
Опять помолчав, он продолжал совсем уже веселым голосом:
— …Уедем мы с тобой отсюда — так нас и видели! Слышишь, уедем на Волгу! Ко мне! К бате моему — вот это человек так че-ло-ве-ек! — торжественно и громко сказал Ефим. — А дружки мои, товарищи… Эх, да что там! Сам увидишь, что за народ!
Подавленный собственным рассказом, Валька не принимал всерьез Ефимовых слов, считал, что он просто утешает его, как маленького, поэтому невесело произнес:
— Это ты просто так говоришь, я понимаю…
— Да ей-богу, уедем! — Ефим становился все веселей, тряс без конца Вальку за плечи. — Представляешь, как мы с тобой на рыбалку пойдем?! Да ты что!
Долго бы они просидели так, но во дворе послышалось пьяное пение Гришки. Гришка всегда напивался, когда Ксюша ездила по делам в город.
Ефим вскочил:
— Давай пойдем, походим. — Он в одну минуту нашарил на стене свою куртку, нашел шапку, оделся.
Валька с трудом отыскал в темноте свое пальто.
Когда они вышли на крыльцо, через двор от плетня к плетню мотался Гришка, постепенно приближаясь к дому, да еще гнусным голосом пел:
Наш пароход, вперед лети, В коммуне остановка…— Вот стервец! — тихо выругался Ефим и крепко сжал Валькину руку.
Валька и сам понял, что Гришка поет назло Ефиму. Во-первых, в этой песне — «наш паровоз», а не «пароход», а кроме того, раньше Гришка всегда пел: «Одна возлюбленная дама всю ночь гуляла до утра».