Л и ф а н о в, Б а р а б а н о в, Т а м а р а.
Б а р а б а н о в. Школа… А решетки на окнах, чугунные, как в тюрьме. На что они, решетки, как скажешь, дочка?
Т а м а р а. Может, для красоты, а может быть, первый этаж все-таки… чтобы детишки не лазили.
Б а р а б а н о в. Нет, дочка, не понимаешь ты немецкого, человека. Ему сказали: ферботен, — значит, ферботен — запрещено, нельзя. И всё. И никто в окно не полезет.
Т а м а р а. Полезут. И ваш «немецкий человек», он тоже не на одно лицо…
Л и ф а н о в (в бреду). Товарищ генерал, товарищ генерал!
Т а м а р а. Лежите, товарищ лейтенант, нельзя вам подниматься.
Л и ф а н о в. Товарищ генерал, прикажите артиллеристам прекратить огонь! Там, в овраге, Андрюшка… мой Андрюшка… Гаубицы Подтосина… Товарищ генерал, Андрюшка, которого я в Стрельне подобрал… Бьют по оврагу…
Т а м а р а (удерживая Лифанова). Тише, лейтенант, спокойнее…
Л и ф а н о в. Андрюшка… это ты? Стоило только отвернуться, а ты уже и рад… Слава богу, живой… (Затих.)
Входит в о е н в р а ч.
В о е н в р а ч. Ну, Барабанов, кричи «ура».
Б а р а б а н о в. Мы свое откричали, товарищ майор. А в чем дело?
В о е н в р а ч. Немцы прислали парламентеров. Согласны капитулировать.
Б а р а б а н о в. Сдаются, что ли?
В о е н в р а ч. Сдаются.
Т а м а р а. Неужели… конец войне?
В о е н в р а ч. Вот Барабанов обещал, что война кончится завтра.
Б а р а б а н о в. Эх, мать честна — курица лесна, поперек дороги лежит сосна!.. Нет, ты скажи, как человек устроен. Я всю войну думал: дожить до победы, а там и помирать можно. А сейчас думаю: нет, шалишь, самое время жить!
Л и ф а н о в (в бреду). Прекратить огонь! Товарищ генерал… Андрюша…
В о е н в р а ч. Лейтенанта в операционную! Барабанов, позови санитаров.
Барабанов уходит.
Т а м а р а. Что с вами, Вера Алексеевна? Радоваться надо, а вы…
В о е н в р а ч. Я радуюсь, Тамарочка.
Т а м а р а. О сыне думаете?
В о е н в р а ч. Только что в операционную солдата принесли… совсем мальчишка, лет девятнадцать, не больше, принесли, а оперировать не пришлось.
Т а м а р а. Умер?
В о е н в р а ч (кивнула головой). О сыне… не стану врать, Тамарочка, думаю… Всю войну думаю. Я себе крепко в голову вколотила, что он жив… только найти меня не может. По ночам, во сне, все время его мальчишкой вижу. На качелях качается, высоко-высоко взлетает, мне все кажется, что перевернется… упадет. Просыпаюсь и думаю: погиб мой Сережа, нет его. Я когда в кино смотрю — самолет падает… сердце у меня замирает: в каждом мой Сережка видится.
На улице К о р о б к о в и С и н и ц а. Синица подключает телефон.
С и н и ц а. Видишь эту стенку, Коробков?
К о р о б к о в. Ну, вижу.
С и н и ц а. Она, можно сказать, ни на чем не держится. Вот сейчас как жахнет. И всё, был Коробков, и нету.
К о р о б к о в. Коробкова нету, а ты живой?
С и н и ц а. Я — Синица, я улечу.
К о р о б к о в. Язык без костей… Чего в телефон-то говорят?
С и н и ц а. Андрюшка, разведчик, из медсанбата сбежал. Второй у седьмого интересуется, нет ли там его.
К о р о б к о в. Ну?
С и н и ц а. Вот тебе и ну! Нету.
К о р о б к о в. А еще чего говорят?
С и н и ц а. Погоди… погоди… Седьмой говорит. — Гитлер сдох.
К о р о б к о в. Неужто сдох?
С и н и ц а. Сдох. Не то повесился, не то отравился.
К о р о б к о в. Врут. Не может быть, чтобы Гитлер подох, а немец все одно воюет.
С и н и ц а. Седьмой говорит — про Гитлера от самого Чуйкова слышал… Так что победа, Коробков! И подальше от стенки, а то как жахнет — и всё, был Коробков, нет Коробкова. И не получишь ты, Коробков, свои сто грамм за победу!
К о р о б к о в. Тьфу! Типун тебе на язык!
Т е о в наушниках возле старого радиоприемника.
Т е о (повторяет вслед за диктором). «Наш фюрер по-прежнему на посту, он вместе с защитниками Берлина отстаивает столицу. Он рядом с каждым из тех, кто сегодня решает судьбу Германии».
Г е л ь м у т. Мы нужны ему! Мы должны быть рядом с ним, а мы гнием в этой мышеловке!
Р е й н г о л ь д. Фюрер все еще в Берлине… Но ведь это опасно для его жизни.
Т е о (продолжая вслед за диктором). «Сражайтесь до последнего патрона, до последнего удара прикладом. Любое средство, которое помогает уничтожать большевиков, справедливо и благородно…»