— Сейчас журавль позовет его, — говорит с улыбкой отец.
Стоило солнышку несмело показать огненный косячок, как совсем близко протрубил журавль, далеко ответил другой, а там третий… Всплыло солнце, молодое, сочное! Кинулись тени по низинам да завалам. Трепещущей точкой тонет в небе маленькая птичка с недопетой песней.
Не помню, откуда у меня появилось желание повисеть в воздухе. То ли маленький паучок, качающийся на радужной паутинке, то ли кобчик, летящий полем и вдруг повисший над свежей бороздой, или рассказы отца о «еропланах» зародили эту охоту. Диковинный предмет, впервые увиденный, толкнул меня на затею.
У бабушки совсем износился запон[31]. Да и то сказать, на век одна кожа дается, а к сроку и она коробится. Бабушка решила сходить в лавку приглядеть ситчишку и прихватила меня.
Я не был в лавке, такого богатства не видывал: разноцветные свертки товаров, большущие гвозди с рубчатыми головками, блестящие глиняные пикульки, похожие на птичку, с дырочкой в хвосте. В лавке уместилось множество запахов, каких не было у нас в избе и ограде.
День стоял жаркий, потом небо нахмурилось к дождю, и крупные капли начали пробивать дырочки в пыли. Дорога стала похожа на большую терку. В это время в лавку зашла попадья, держа над головой черный круг на палочке. Вдруг он сжурился, белые ребра опали, и круг повис на руке у попадьи, как спящая летучая мышь.
По дороге домой я допытывался у бабушки:
— Что им делают?
— Всякому свой предел записан. Ей зонтик, чтоб сряд не мочить, а нам он без надобности. Нас дождик помочит, ветер похлопочет: и дождинку и слезинку пообдует, высушит.
А мне бы зонтик надо. Дома, устроившись за амбаром, взялся за дело. К тынине прикрепил перекладины, к концам их веревочкой привязал лоскут старого половика и стал выбирать место для прыжка. Умостился наверху лестницы, приставленной к стене избы, поднял над головой самоделку и прыгнул.
В воздухе не повисел и встать не мог: ступню прожигала боль. Уполз за амбар, решил не показываться домой до вечера, но нога ныла и опухала. Пришлось показаться. «Изобретение» мое было обнаружено, бабушка ругала меня:
— Чтоб ты треснул, прости меня грешную! Углядел у попадьи зонт, всю дорогу допытывался и сделал рогулю. Ничего из тебя не выйдет, головушко! Отломишь башку или на суку повесишься!
Опять позвали Митревну. Она наговорила жичку[32], навязала на ней узелков, обмотала ногу, а бабушка попрыскала на меня святой водой.
— Ты, милый сын, сперва научись хорошо ходить по земле, — прогудела ласково Митревна, — а уж после глаза вздирай. На земле ямок да кочек несчетно. Одну обойдешь, другую перескочишь, — глаз какой вострый надо.
— Другие дети как дети, а этот, — сокрушалась бабушка, — везде точит нос, — истовлетельный[33] комар!
— У ребятишек не без шишек, а вострый глаз и почуткое ухо — не лишни. Иной человек наступит на свое счастье, да не разглядит, за колоду почтет.
Мало понимаю, что говорит Митревна, но мне немного легче, может, оттого, что ее слова, как сонные капли, что пьет бабушка, когда у ней болит голова.
— Как пройдет нога, приходи к нам, — наказывает она. — Поучу тебя делу. Наш срок пройдет, а после, поди, долго будут жить люди. Не все нести в землю, им тоже оставить надо.
Ушла. Меня больше не ругали.
Зажила нога — пошли дела! Из сырых картошек сделали с братом жнейку, вместо грабель воткнули куриные перья и жнем на крыльце. Ладно работала машина, а потом испортилась, и мы ее съели.
А тут у Киньки зашатался зуб, под ним прорезался новый. Надо бы вырвать, да страшно. Кинькина бабушка позвала меня, велела постоять за дверью. Она уговорила Киньку привязать за зуб ниточку и полечить у скобки. Когда я услышал слова: «Старый-матерый, дай местечко, а сам — за печку», дернул дверь. Кинька не успел охнуть, стоял с раскрытым ртом, а на нитке болтался его зуб.
Совсем извелась от лихоманки тетка Наталья. Всякое снадобье делала, а час придет — опять трясет. Как-то послали меня в согру[34] за лягушкой. Я побаивался: с них на руки переходят бородавки, но отыскал в кочках одну толстуху, зажал в согнутый прут, принес домой. К своему часу тетку начало морозить. Больную накрыли тремя шубами, а сверху положили бумажный кулечек. Бумажка зашуршала, развернулась, тетка подняла глаза, в страхе взвизгнула, скорчилась, а лягушка шмякнулась на пол. С тех пор отстала от бабы лихоманка.
Забегал к Митревне, как наказывала. Она научила меня «выговаривать» зубную боль. Ошв наговора было немного, выучил их скоро, и Митревна подивилась: