Сегодня у нас семейный совет на крыльце. Поговорим, перервемся, послушаем, как майский жук тянет густую октаву над белым садом, и опять за то же.
Раньше мы ради любопытства спрашивали сына, кем он хочет быть. На эту тему он писал в школе сочинения. В таких сочинениях выплывали мечты школьников. Учителя читали, улыбались, строго по нормам оценивали и забывали, хорошо, если до следующего года. Будущие ученые, врачи, летчики и моряки, раскрыв учителю свои мечты, получали в журнал оценки и тут же успокаивались: долго еще до того, про что думали. Не сразу забывали такое сочинение особенно ретивые мечтатели, но слабые в грамматике. В конце сочинения-мечты появлялась на редкость скверная цифра, потом перебиралась в журнал и торчала там всю четверть, как идолище поганое, отчего задрябла итоговая оценка, стала похожа на высушенного червячка. Все это было похоже на забаву, игру в будущее для детей, дань моде среди учителей. Потому-то скоро забывались маленькие мечтатели. Отмечтав свое, какой-нибудь Лешка-моряк оказывался на тракторе. Мы удивлялись и немножко иронизировали:
— Ты же хотел…
— Хотел, да не поспел. До мечты еще не дошли руки. Тогда мы жидко мечтали, туманно. Хотели поубавить с неба звезд, но не знали, как взяться. Когда у рук что побывает, — голова лучше мечтает.
Пришло время, когда разговор о наклонностях сына надо начинать серьезно. Надо помочь, чтоб не вышло ошибки, чтоб выбранное влекло всю жизнь.
Герман сидит, привалившись к двери спиной, в разговор не встревает. Голову он больше не разбивал, но руку успел нарушить. Она подвешена в гипсе на тесемке через шею, отчего сын кажется перечеркнутым.
— Хоть так суди, хоть этак ряди, — говорит жена. — Из средней школы человек выходит грамотным, а на какое дело его пошлешь? Доучиваться надо, специальность нужна.
— А вот какая? По музыке не пошел, к рисованию не пристал, стихов писать не собирается, учителем не хочет. Значит, в технический институт надо.
— Там конкурс большой, — замечает Герман.
— Кончай школу с золотой медалью.
— Хватит и серебряной, — вмешивается жена.
— Чтоб было вернее, держи на золотую! Сил тебе не занимать.
Тут мы немного опять помолчали, да и причина к тому была: вечер принялся рядить небо в яркую мозаику из облаков. Живая работа природы завораживала глаз щедростью красок, движением их. Но меркнет. Утомленный вечер-художник повесил над садом большое облако-палитру. Смотрим на него.
— Что же скажешь нам, сын? — спрашивает Шура.
— В летную школу надумал.
— Куда?!
— В летчики, — смущается сын.
— С такой рукой не возьмут.
— Заживет.
— Ну, нет, — говорю я. — Крылья связаны. Дорогу в небо ты сам себе закрыл, туда уже ходу нет.
— Да это он к слову сказал, а ты уж подхватил, — сказала хозяйка.
— Разве только к слову…
А Герман уходил на реку, в береговой заросли разминал больную руку, подпарывая ножичком гипсовую повязку. Было больно до искорок в глазах.
Окончена школа. Сын принес аттестат без медали. Не всем удается заработать, у нашего тоже не вышло. Но жизнь у него впереди!
Смущало нас новое желание сына. Казалось, что это очередное увлечение пройдет, как грипп. Пытались отговорить, но куда там! Проездом заглянул к нам знакомый, Хомяков Павел Иванович. Он служил в летных частях, и я, воспользовавшись случаем, просил его рассказать Герману, что труд летчиков сложен не только из красивых виражей, которые интересно наблюдать с земли, что у них есть простые трудовые будни.
— Павел Иванович, расскажите сыну о профессии летчика без прикрас, чтоб знал он, что его ждет. Такой разговор сейчас очень важен: он или остановит горячую голову, или к делу поведет.
Беседа состоялась. Сын смотрел на Павла Ивановича восторженными глазами. На нем все было с иголочки да с позолотой. Перед таким разве устоишь!
И уехал сын в летное училище. Позднее писал, что успехи у него хорошие, бывают и отличные. Мы успокоились: нашел наш парень дело по сердцу!
Подросла дочь. Ее тоже дожидала скрипка, но серьезного влечения к музыке не обнаружилось. Это уже настоящее наказание! Из двух — ни один! И излилась у меня однажды досада на моих бесталанных детей.
Как-то разбирал я на вышке свой архив, и попади мне под руку гавоты, менуэты, Сарасате с «Басксим каприччио». Подошла какая-то горькая минута, и меня прорвало. Показалось, что вся эта музыка, годами собираемая, подвернулась мне теперь, как издевательство над несбывшимся.
— Зачем ты здесь, Гендель, со своими пассакалиями да сарабандами? Сто лет пролежишь, промолчишь под вой сибирского бурана. И Паганини совсем не ко двору. Некому прозвенеть твоими колокольчиками!