Улыбка Самойлова показалась. Штейнеру простодушной, он почувствовал к нему доверие.
— Осмелюсь спросить: когда меня перевяжут? — спросил он.
— Тогда, когда найдут возможным и необходимым, — сухо ответил Михайловский.
Смысл его слов не сразу дошел до Штейнера, но он был обижен высокомерным тоном хирурга.
— Но, может быть, вы будете настолько любезны сейчас хотя бы взглянуть на мою рану: я могу сам развязать повязку. — И он стал рвать бумажный бинт на стопе.
Михайловский искоса посмотрел на Штейнера.
— Я сейчас занят. Попозднее. Запаситесь терпением, — ответил он и вышел из палаты.
— Что с тобой происходит? — с беспокойством спросил Самойлов, пробираясь по сугробам к автомобилю. — Я сам, своими глазами видел твои сжатые кулаки. Первый-то — твой коллега.
— Кол-ле-га? — отчеканил сердито Михайловский. — Немец! Фриц!
— Ну, да! Какой смысл ему нам врать?
— В гробу я хочу видеть таких коллег! Наплевать мне на него. — Он энергично замотал головой. — Вот чертова погода!
Ветер хлестал им в лицо, колючий снег слепил глаза.
— Ты что нахохлился, старина? — снова спросил Самойлов, когда они уже сели в машину. — Обиделся? Я сам зол на немцев, но ты куда злее.
— Что посеяли, то и пожали. Они сами вырыли себе яму. Может, ты собираешься их жалеть? Все они одинаковы.
— Да нет. Умиляться не собираюсь.
— Еще бы! Меня больше волнует, как мы разместим своих раненых в этом здании. Да, я ненавижу фрицев и нисколько не скрываю это. Если я и устоял после всего пережитого, то лишь благодаря ненависти.
— Но нельзя на каждого немца валить вину.
— Опять за свое. Хватит!
— Ты не допускаешь, что многие из них совсем не негодяи?
— Да, да! Слышал…
— Все не так просто. Ненависть имеет оборотную сторону. Нельзя быть вечно в плену своих чувств. Ты перенес великое горе, но, если будешь подчиняться ему, оно перерастет в жестокость, бездушие.
Самойлов умолк. Ему было жаль Михайловского. Нелегко решить, кто из них прав. В глазах хирурга Самойлов видел отблеск воспоминаний о погибшей семье.
— Слушай, — сказал возбужденно Михайловский, — возможно, ты и прав, но я не могу так вдруг перестроиться. Не торопи меня…
В это время шофер затормозил: они подъехали к месту временной стоянки госпиталя. На опушке елового леса среди зелени деревьев прятались десятки крытых грузовиков. Раненые, медперсонал, оборудование, — все и вся готовилось к скромному переезду на новое место.
Навстречу остановившейся машине вышел высокий широкоплечий человек в полковничьих погонах. Это был начальник госпиталя, Нил Федорович Верба. Внимательно выслушав Михайловского и Самойлова, он дал приказ к отправлению. Грузовики тронулись в путь, возглавляемые «эмкой»; вскоре они подъехали к бывшей школе.
Госпиталь начал разгружаться. Суета продолжалась часа полтора. Быстрота, однако, мало кого удивляла: работникам госпиталя уцелевшее здание казалось щедрым даром войны: частенько им приходилось располагаться на голом месте, на ходу строя себе подземное помещение. Скорость вообще диктуется обстоятельствами: на войне каждый человек использует свой «запас мощности», обычно дремлющий в покойной обстановке. Люди, нагруженные поклажей, с невиданной энергией носились с улицы в здание и обратно, и кажется, они даже перестали ощущать колючий тридцатиградусный мороз, сдобренный пронизывающим до костей северным ветром. В пять тридцать утра запущенный дом превратился в нормальный лазарет. В шесть часов госпиталь принял на новом месте первую партию раненых.
Курт Райфельсбергер провел очень беспокойную ночь. Его терзала жгучая боль — в плече застряла неразорвавшаяся мина; кроме того в нем кипело негодование на своих лекарей, бросивших его околевать в сарае. Под утро, открыв глаза, он увидел, что лежит на голом, вонючем, затоптанном полу. Оконце едва пропускает свет. Где же справедливость? За что его оставили здесь? Он слышал голоса, брань, звуки губной гармошки. «Его песенка спета!» — вспомнил он слова санитаров. Курт всегда был мнителен, и это предсказание окончательно надломило его.
…Проваливаясь в снегу, он бежал за танком. Впереди и рядом падали люди. Кто-то вопил. Рвались снаряды и мины. Вдруг он перестал чувствовать тяжесть левой руки, из которой будто сам собой выпал автомат. Споткнувшись о чью-то голову, он упал. Каждое движение вызывало нестерпимую боль. Потом его положили на сани, и повезли. От толчков он потерял сознание. Потом сквозь пелену бреда услышал шепот: