— Диск, сержант! — кричит Симоненко.
Селезнев опускается на колени и заряжает диск, прикидывая в уме, насколько еще хватит в ящике патронов. Один-два — не больше, решает мрачно он и кладет наполненный диск рядом с пулеметом. Симоненко вдруг поворачивается и стреляет в сторону лощины. Но немцев там не видно, они скрылись в кустах или снова ушли за болото. Тогда он переходит на свое прежнее место. Селезнев встает и смотрит из окопа на холм и туда, вправо, к переправе, откуда доносится редкая стрельба и какой-то непонятный гул.
— Побереги патроны, — говорит он Симоненко, когда тот ставит новый диск. Симоненко все же дает очередь и опускается в окоп.
Из-за реки сквозь зубчатые макушки леса ярко полыхает оранжевый закат.
14
Шиниязов лежит в окопе, неловко привалившись плечом к стенке. Селезнев и Симоненко, присев на корточки, смотрят на его опавшее, словно покрытое сизой пылью, лицо. Пуля ударила Шиниязову в голову чуть пониже правого глаза, и красные ручейки стекают по щеке за воротник…
Припахивает пороховой гарью, потом, землей… Симоненко глубоко затягивается и, пустив дым куда-то себе под ноги, встает.
— Сержант, взгляни-ка, — говорит он глухо, расстегивая ворот гимнастерки.
Селезнев склоняется над Симоненко, глядит в его побледневшее, осунувшееся лицо, щупает плечо. Выше ключицы темнеет запекшаяся рана.
— Чего ты раньше молчал? — ворчит Селезнев, осмотрев рану. — Кажется, осколка нет. — Он еще раз ощупывает плечо. — Не больно? Скажи спасибо, что не ниже. Тогда бы тебе не пришлось… Надо бы давно перевязать, а то сколько крови, вся гимнастерка в крови…
— Чего ты говоришь, сержант? — перебивает его Симоненко. — Было тут у нас время заниматься перевязкой. Ты еще, может, в медсанбат меня отправишь?..
Селезнев достает из полевой сумки индивидуальный пакет и, ловко разорвав его, начинает перевязывать плечо. Потом идет к кустам и приносит оттуда две фляги и шинель. Холодная вода освежает, они расстилают на дне окопа шинель и снова закуривают. Время от времени Селезнев поднимается, чтобы поглядеть вокруг.
От немецкого танка, стоявшего от окопа метрах в тридцати, наносит сладковатой гарью, вызывающей тошноту.
— Скажи, сержант, как мы остались живы? — Симоненко кивает в сторону танка.
— Да, я сам думаю… не знаю… Когда он навалился, мне казалось, все… Потом я бросил гранату. Я бросил и Шиниязов бросил…
Оба молча смотрят в тот угол окопа, где лежит Шиниязов.
Оранжевая кромка за лесом погасла. Тихо, Селезнев встает. Где-то за лощиной вспыхивает ракета, описав дугу, падает за лесом или в самом лесу. Все темнее и темнее небо.
— Что же они не возвращаются, сержант?
Селезнев не откликается.
Все предметы вокруг незаметно поглощают сумерки. И в сумерках проступает только башня сгоревшего танка, да в углу окопа, на дне, отсвечивает бледное лицо Шиниязова.
— Еще немного подождем, потом я пойду, — говорит Селезнев.
Симоненко курит, сидя на корточках. После многих напряженных часов боя на него напала какая-то слабость, не хочется ни шевелиться, ни думать.
— Куда ты пойдешь?
— Туда. — Селезнев показывает на лощину.
— Пойдем вместе, — говорит решительно Симоненко.
— Зачем? Я пойду один. А ты побудешь здесь.
— Нет, пойдем вместе, — повторяет нервно Симоненко и приподнимается в окопе. — Если там немцы, а ребята погибли, мы примем бой… Послушай меня, я не хочу сторожить этот окоп. А если они ранены, нам будет легче донести их.
В его голосе такое волнение, что Селезнев вздрагивает.
— Конечно, вместе. Ты прав, — соглашается он. — Вот соберем, что у нас осталось, и пойдем. Нам сейчас надо быть вместе, — добавляет он задумчиво. — Мы должны, понимаешь… Давай твой пулемет…
Симоненко склоняется на дно окопа, собирает гранаты и патроны, рассовывает их по карманам, за пояс.
— Это ты хорошо сказал, сержант. Нам сейчас надо быть вместе, — говорит Симоненко, подтягивая ремень с отяжелевшей от патронов гимнастеркой.
Селезнев кладет на бруствер пулемет и сам поднимается, чтобы выпрыгнуть. Но неожиданный шорох в кустах заставляет его остановиться.
— Сержант, — раздается приглушенный голос.
— Тарабрин, — так же сдержанно отвечает Селезнев и выскакивает из окопа. — Тарабрин, ты!..
Тарабрин сидит на траве как-то боком. Лицо его бледно, он без каски, глаза — даже в сумерках видно — лихорадочно блестят. На коленях — немецкий автомат.