Не знаю, найдется ли спортсмен, чтобы, подходя к старту, он не испытывал волнения, но Борисов казался совершенно спокойным. Прежде, чем пустить Даль в работу, он попоил ее в речке и, казалось, сделал это для того, чтобы освежить ее чутье от излишних запахов, а потом заставил исполнить положенные ритуалы и только тогда послал в работу.
Я не стану описывать подробности или говорить об отдельных деталях великолепной работы собаки, скажу только, что Даль летела как на крыльях, на широком и удивительно правильном челноке. Послушание у нее было идеальным, и от ведущего не требовалось окриков или резких свистков. Даль целиком была в руках хозяина. И особенно удивляло то, что она постоянно следила за ведущим и малейший жест его руки Даль беспрекословно выполняла. То изменяла направление и сокращала параллель, а чуть заслышав протяжную трель свистка, с огромного хода ложилась и ожидала последующих распоряжений. Причуяв птицу, собака с удивительной точностью брала ее на чутье и, высоко подняв голову, шла на потяжке, потом замирала на стойке и, посланная, подавала на крыло дупеля или бекаса. При взлете птицы Даль ложилась или оставалась на месте и наблюдала за полетом и местом посадки. Быстрота хода, манера поиска, стиль и красота хода привлекли внимание участников, а старый судья, позабыв о судейском такте, был в восторге от работы пойнтера и от владельца, сумевшего так поставить собаку.
Работа Дали закончилась под аплодисменты всех присутствующих, а Гернгросс, поздравляя нашего колхозника, спросил, что же помогло ему добиться такого успеха от своей воспитанницы.
— Ваш учебник помог, — скромно ответил Борисов. Такое заявление растрогало судью, и он крепко обнял Михаила Ивановича.
При единодушном согласии всех членов комиссии, Дали присудили диплом первой степени и ценный приз.
— Вот это да! — улыбаясь в огромную бороду, говорил Гернгросс. — Наверное, кое-кто из московских кинологов скажет, что старик выжил из ума, наградив собаку колхозника высшей полевой наградой. И как бы успокаивая себя, продолжал, — ну, пускай говорят, но ведь Даль честно заработала такую оценку, и я уверен, что она и в будущем подтвердит это.
И Даль не подвела старого судью. Она еще трижды завоевывала дипломы первой степени при других судьях и в других городах, в том числе и на московских состязаниях.
Травы косят рано утром, пока не спала роса, пока они нежатся в прохладной дремоте. А день уходил на сушку и уборку сена, пропахшего медом и цветами. После каждого трудового дня увеличивалось число стогов.
В сенокосную пору я любил бывать в стане головинских колхозников. Все здесь казалось необычным, особенно, когда мы с другом стерегли табун коней. Бывало красным огнем горит и дымится теплина. Пламя то вспыхивает и бросает кругом алое отражение, то разом исчезает, и все погружается во мрак. Насытившиеся лошади крепко спят. Мой пойнтер Ромка храпит неимоверно. Не раз я пытался оставить его в шалаше, но ничего не получалось. Он плакал, как малое дитя. Зато умница Даль беспрекословно повиновалась своему хозяину и одна «домовничала», охраняя жилье.
Коротки и светлы летние ночи.
— Нам пора, — говорит Борисов.
Тушим теплицу и медленно идем к Волге. Ромка тащится сзади и, мне кажется, что он еще не проснулся. Я останавливаюсь, кладу руку на его голову, ласкаю, а он силится смотреть на меня, но глаза плохо повинуются, и в эту минуту он чем-то напоминает мальчишку, которому нарушили сон.
Вот и река. Она тиха, и только там, где распущена леска жерлицы, вода рябит. Это гуляет попавшаяся на живца рыбина. Михаил Иванович медленно подводит добычу к кромке воды, ловко подсачивает, а потом выбрасывает полупудовую щуку на берег.
Оказавшись на суше, рыба бьет хвостом, извивается, и это очень пугает Ромку. Он прячется за меня, нервничает, сон у него, как рукой снимает, и, чтобы успокоить пса, Борисов кладет щуку в мешок. Мы осматриваем другие жерлицы, снимаем еще несколько рыбин и идем в стан. А в это время из-под редеющего тумана проникают сперва алые, потом красные потоки раннего света. Лагерь уже проснулся, и косцы молча уходят на покос.