Итак, ведьмы двояким образом — своим предсказанием и тем, как встречает их Макбет, — указывают в общей конструкции пьесы на то, что происходит в воображении человека, который враждует с реальностью, устроенной так, как рассудил Бог его эпохи. Из учения теологов Шекспир усвоил, что нечистые духи побуждают смертного ко злу, но никогда не делают выбора за него, — и, продвигаясь еще дальше в исследовании подосновы убийственных замыслов, он размышляет о стратегиях желания, управляющего воображением, он стремится понять, чего воображение хочет и, еще важней, что оно делает с людьми, — если он и прибегает к фантасмагории, то лишь для того, чтобы постигнуть суть наших фантазмов. В конце концов, со всадниками, едущими в поздний час по степи или через лес, могут заговорить обычные гнусные старухи, в которых нет ничего сверхъестественного. То, что колдуньи варят нечто в котле, еще не доказывает существования сатаны. Это Макбет, ухватившись за их темные речи, помогающие ему расслышать собственное желание и сделать его своей судьбой, придает сказанному пророческий характер. Банко далеко не так взволнован.
Короче говоря, я готов думать, что Шекспир интересуется этими фигурами, вышедшими из детских сказок или из столь пугавших Макбета рассказов о привидениях, как неким условным краем обрыва, с которого можно вглядеться в бурлящие, мрачные глубины одной жизни, далеко не сверхчеловеческой. И «Макбет» в достаточно краткой творческой жизни Шекспира — не внезапный всплеск архаической ментальности, отжившего свой век суеверия, что было бы шагом назад по отношению к «Гамлету», но, совсем напротив, еще более решительное, чем в эльсинорской трагедии, проникновение в наименее исследованные области психики. В конечном счете, датский принц — всего лишь меланхолик, то есть человек, расположенный к любовному восхищению устройством нашего мира, хотя и ощущающий неспособность найти в нем место для себя. Он не питает дурных помыслов; можно даже заметить, что он никак не решается убить Клавдия. Тогда как Макбет — подлинная агрессия против бытия в самой его сути. Этот глубоко несчастный человек бросает радикальный, необратимый вызов всем привязанностям, всем обетам верности, которые могли бы облагородить его душу, если бы их не обессмысливало владеющее им чувство исключенности из великой цепи бытия.
Макбет — изверг, но у этого есть объяснение. В его лице Шекспир исследует не великие умы, которые, примеряясь к роли Люцифера, ставят себя выше Бога, а простых смертных, убежденных в том, что Бог их оставил. Стоит задуматься над тем, не принадлежит ли к числу таких людей и Яго; или же этот персонаж, воплотивший упоение чужими страданиями, доказывает, что зло может жить в человеке и не испытавшем разочарования в любви. Так или иначе, в «Отелло» Шекспир ставит именно этот вопрос, опасаясь — во всяком случае, какое-то время, — что на него, возможно, следует дать положительный ответ.