Но сейчас не время предаваться воспоминаниям. Усилием воли Павлик заставил себя думать о том, как и где раздобыть кусок хлеба. Он понимал, что Жаннетта без еды не выздоровеет. Да и сам он обессилел от голода. Малейшее движение вызывало у него усталость. «Сколько дней человек может прожить без еды? — спрашивал он себя. — Еще один день, два, и конец, не сможем двинуться с места».
Одну попытку утолить нестерпимый голод Павлик сделал еще накануне. Он наелся листьев и незрелых плодов, сорванных ветром с буковых деревьев.
Долго пришлось разжевывать эту твердую, горькую массу, пока она стала мягкой и ее можно было проглотить. Сразу затошнило, потянуло на рвоту. Желудок обмануть не удалось. Вдобавок еще сильнее захотелось пить. Жаннетта тоже просила воды.
Вода была близко. На лугу, метрах в трехстах. Но Павлик боялся идти к ручью. Издали он видел, как немцы палили из ружей по тростнику. Они, видно, охотились за какой-то дичью. Правда, стрельба давно прекратилась, но Павлик не был уверен в том, что немцы ушли.
К ручью ом не шел, а полз. Так было легче и безопаснее продвигаться. Длинные ветви ив, густая трава прятали его от постороннего глаза. Он часто останавливался, прислушивался, направляя в разные стороны дуло пистолета. Слева, где начинался спуск с холма, слышались отрывистые гудки паровозов, лаяли, собаки, перекликались петухи. А справа тянулась роща, над которой возвышалась каменная ветряная мельница. Ее крылья, сложенные крест-накрест, вращались лениво, вяло.
Вот и ручей. Чистый, прозрачный, как кристалл… Тут Павлик спохватился, что ему не во что набрать воду. Что же делать? В чем он принесет Жаннетте напиться? Ведь ради этого он сюда приполз. В берете? Вода уйдет. Может быть, на берегу что-нибудь найдется?
Он бродил по берегу, искал. А вода манила его к себе. «Напьюсь, а потом буду искать», — решил Павлик и, спрятав пистолет за пазуху, прильнул к воде. Он пил и никак не мог напиться. Понимал, что нельзя столько пить, но не мог оторваться.
— Хенде хох! — раздалась над головой Павлика тихая команда. — Хенде хох![4]
Павлик не успел выхватить пистолет. Перед ним стоял высокий, заросший бронзовой щетиной немецкий унтер-офицер с направленным на него автоматом. Павлик рванулся было в заросли тростника, но крепкие пальцы вцепились в его руку.
— Ловкий какой! — засмеялся унтер-офицер. — Кто тебе позволил воду пить? Говори!
Павлик боялся взглянуть немцу в лицо. Неужели все пропало? «А зубы? — мелькнула у него мысль. — Если их вонзить в эту сухую, узловатую руку?»
Лицо унтер-офицера исказилось от боли. Немец отдернул руку. Однако удрать Павлику не удалось. Унтер-офицер уставил в него дуло автомата.
— Кусается! Подумаешь, герой! — сердито буркнул унтер-офицер, но под его насупленными бровями смеялись добрые глаза. — Я с тобой, змееныш, рассчитаюсь. Отвечай, кто ты такой, бельгиец?
«Бельгиец? Почему бельгиец?» — удивился Павлик. Он вспомнил наставление Жаннетты: «Хочешь, чтобы никто тебя не узнал, — притворяйся немым, мычи. Такого всякий пожалеет».
— Чего молчишь? В последний раз спрашиваю: кто ты? Партизан?
Павлик взглянул на унтер-офицера спокойно, невозмутимо.
«Мальчик, видно, немой», — решил немец, и его глаза затуманились.
— Иди-ка сюда, дружок. Я пошутил…
Павлик, недоверчиво поглядывая на дуло автомата, медленно отступал назад.
— Не бойся, малыш, стрелять не буду. Осторожно-там болото!
Рывок, и Павлик скрылся в густых зарослях.
— Стой, утонешь! — крикнул унтер-офицер и, сбрасывая сапоги, кинулся вдогонку. — Утонешь, говорю!
Павлик не поверил в доброту немца. Сквозь сухие стебли он начал целиться в его грудь. Нажал на курок. Осечка. Патроны отсырели во время дождя. Он снова прицелился — и снова осечка… А унтер-офицер, стоя по грудь в воде, продолжал кричать: «Дальше не иди — утонешь, утонешь!» «Почему он не стреляет? — не понимал Павлик. — Может быть, он действительно боится, что я утону? Он какой-то странный. Немцы аккуратные, выбритые, а этот весь зарос и… и почему-то все время испуганно озирается по сторонам?»
Глава пятая
1. «Странный» немец
«Даже ребенок мне не верит. Все меня боятся, видят во мне разбойника с большой дороги. Боже мой, Рихард Грасс, лудильщик из Цвиккау, стал пугалом! И хозяева, у которых я жил, косились на меня, встречали с таким нескрываемым презрением, что я не мог смотреть им в глаза. При чем здесь Рихард Грасс? Ведь я не добровольно пошел к Гитлеру. Разве моя вина, что на меня напялили мундир и сказали: «Ты защитник рейха»? Но ведь я немец. Теперь каждый немец заслуженно носит клеймо преступника».