Крайнов и Золотухин молча кивнули.
- Значит, вот тебе, Ромашов, пятнадцать бланков. - Вынув их из стола и отсчитав нужное количество, Лесов стал ставить на них печать. - Отнесешь и положишь, куда условились.
- Но как же, Григорий Ефимович?.. - недоуменно начал Андрей.
- Так надо, ясно? - прервал Лесов. - А потом вернешься сюда и пойдешь на операцию вместе с Золотухиным.
- Ясно, товарищ председатель! - вытянулся, расплывшись в улыбке, Андрей и, схватив пачку бланков, вылетел из кабинета.
- Заверни их. И аккуратно там, незаметно! - крикнул ему вдогонку Лесов.
- А ты, Борис Васильевич, - обратился он к Крайнову, - сейчас же поезжай к начальнику тюрьмы, скажешь, что мои белые бланки отменяются, а вместо них вводятся розовые. Тут, на наше счастье, у типографии как раз белой бумаги не было, так они мне часть бланков на розовой отшлепали. А если кто явится якобы от меня с приказом на белом бланке об освобождении заключенных, пусть потянет минут двадцать - полчаса, подготовит свою охрану, тех задержит и мне сообщит. Потом сразу катай сюда - надо готовиться к эвакуации.
Крайнов молча встал и вышел из кабинета.
- Никита, - повернулся Лесов к Золотухину, - тебе предстоит еще одно дельце - возможно, со стрельбой. Приготовь взвод охраны, и пулемет захватите... Эх, если бы нам не отходить... Они же, ясно как день, тех эсеровских деятелей спасти хотят.
* * *
В Колючем садике не было ни души. Обыватели, напуганные гулом усилившейся артиллерийской канонады, боялись высунуть нос из наглухо закрытых калиток и ворот. Еще раз оглядевшись, Андрей осторожно прошел по пустынной аллейке к заколоченной досками зеленой будке. Где же эта чертова липа? Ага, вон болтается какая-то тесемка. Он пролез через кусты. Фф-у! Вот и дупло. Сунув туда сверток, он снова оглянулся и с независимым видом зашагал к выходу.
Ну и жарища! Зато как быстро все получилось! Еще есть время - может, забежать на минутку к Наташе? Ноги сами собой повернули на Мало-Казанскую. Сердце Андрея тревожно забилось. Неужели уехали? Но на стук раздались шаги, дверь осторожно приоткрыла Вера Константиновна.
- Здравствуйте. А я было подумал, вы раньше времени уехали, - все закрыто.
- Нет, мы сегодня часов в десять-одиннадцать вечера уезжаем. Заходи, Андрюша. Ты нас проводишь? Петр Андреевич не сумеет.
- Конечно, обязательно. А где Наташа?
- Пошла к твоей матери, на фабрику, хочет уговорить ее поехать с нами. Нельзя Евдокии Борисовне здесь оставаться.
- Нельзя. Но боюсь, не поедет она.
- Да ведь каппелевцы убьют ее!
- Вот и я ей говорил. Не знаю уж, что и будет... Ну, я побежал, привет Наташе. Вечером обязательно приду.
Издалека грозно, как приближающиеся раскаты грома, доносились артиллерийские залпы. "Беляки совсем близко", - подумал Андрей, направляясь обратно на Московскую. Что же это будет с матерью? С братьями, сестрами, отцом?.. Перед его мысленным взором замелькали картины их жизни.
...Вернувшись с фронта, отец никак не мог найти себе постоянного дела. Все по мелочам работал - кому комод сделает, кому дом подремонтирует - или на пристань нанимался. Зарабатывал мало. Мать по-прежнему шила, но теперь уже обмундирование и белье для красногвардейцев. Однажды она пришла с фабрики растерянная какая-то, будто даже виноватая. "Ну вот, Василий Петрович, - сказала отцу, - избрали меня, хоть и отбивалась, да избрали..." - "Это куда же?" - спросил батя. "Да заведующей, понимаешь, красным директором нашей фабрики! - почти с отчаянием выкрикнула мать. "Эх, дура ты глупая! - Василий Петрович только махнул рукой. - Ты же малограмотная. Небось Широков посоветовал согласиться?" - "Он!" - кивнула Евдокия Борисовна...
Теперь мать уходит на свою 1-ю фабрику Губодежды чуть свет, а возвращается за полночь. Ходить поздно вечером ох и страшно! На улицах стреляют, грабят. Андрей вместе с отцом встречают ее. А бабка всем недовольна - ворчит и молится, молится и ворчит. Больше, конечно, от нее деду достается, но тот отмалчивается...
И чего ей быть недовольной - непонятно. Власть теперь своя, семья их рабочая. И дед, и отец, и мать, да и бабка всю жизнь спину не разгибали, а поесть досыта не могли. Бабка твердит: большаки, мол, теперь дом отберут. Ерунда! Дед с отцом дом этот своими руками по бревнышку, по досочке собирали, прилаживали.
Нет, Советская власть - она за всех, кто сам трудится. Андрей это сразу почувствовал сердцем, хотя и не все еще понимал тогда, в семнадцатом. Потому и бегал на митинги, и листовки разносил, добровольцем записывался, и к Широкову за советом пошел - куда определиться.
И еще зачастил в Народный дом. Там собирались молодые рабочие, солдаты, студенты, гимназисты. И Наташа приходила... Пели песни, читали стихи. И спорили, спорили без конца: какая будет жизнь, какое теперь нужно искусство народу, какие пьесы ставить... Он слушал, слушал, готов был сидеть здесь вечно.
Андрей остановился: вот штука-то, даже не заметил, как у самых дверей губчека оказался.
* * *
У городской тюрьмы в этот душный послеполуденный час не было ни души. Лишь одинокий часовой тоскливо маячил у входа, на самом солнцепеке, но и он время от времени скрывался в двери - видно, отдохнуть от нестерпимо горячих лучей.
Лежать в густом бурьяне не жарко, но Андрею то и дело хочется встать, перевернуться, почесаться. Вот, кажется, муравей пополз по руке. Ой, как щекотно!.. Надоедливые мухи так и вьются вокруг, а шевелиться нельзя Золотухин строго-настрого запретил.
Когда, наконец, гады эти появятся? Нельзя же целую вечность здесь лежать! А может, и не будет никого? Андрей скосил глаза влево. Никита снял свою неизменную кожаную шоферскую фуражку и прикрыл голову огромным лопухом. Дремлет? Нет, глаза открыты, смотрят на дорогу. И как у него терпения хватает?
Сбоку послышался громкий шорох - кто-то из красноармейцев не выдержал.
- Н-ну, вы что там? Как маленькие! - строго зашептал Золотухин.
- Да никакого ж терпения нет, - ответил за красноармейца Андрей. Лежишь как привязанный, и никого...
- А ты что думал: у нас только стычки, драки да погони с револьвером... В ЧК работа, брат, потруднее и потоньше. Бывает, сутками ждать приходится, да не в прохладе теплой, как сейчас, - в болоте, под дождем, а то еще в мороз лютый... Ну-ка, ша!
Опять томительно, нудно потянулись минуты. Ужасно хочется спать! Сколько событий за сутки... А беляки совсем близко стреляют. Наверное, бронепоезд. Нет, ни в какие артисты он не пойдет. Сегодня же - нет, сегодня не успеет, - завтра с самого утра пойдет и запишется добровольцем. Прибавит себе года два-три - и все в порядке. К тому же ЧК все равно уедет. Лесов сам сегодня на совещании объявил. Правда, сказал, что людей надо сохранить, дел им предстоит еще немало, особенно когда вернутся. Но его-то отпустят - хотя бы до освобождения Симбирска. Можно уговорить...
А как же тогда Наташа? Уезжает... Вот уж никогда бы не думал, что у него с Наташкой будет любовь. Любовь? Ничего такого они друг другу не говорили. Она сказала, правда, вчера: будет ждать его, только его. И он, он тоже будет ждать ее...
А мама, как же мама? Что она на это скажет? Перед глазами всплыло круглое, доброе лицо матери с темными, такими родными глазами. Нет, она будет только рада. Вот отец - тут дело потруднее... Ну, да Андрей все равно не уступит ни бабке, ни отцу. Пусть себе сидят в своем пятистенном дому и хвастают, что своими руками его по бревнышку собирали. Пусть дрожат за него! А он пойдет воевать за мировую революцию. И мама его поддержит, и Наташка...
Эх, жаль только из города уходить. Город-то какой! Говорят, сам Ленин здесь родился и рос, учился, ходил по улицам, гулял, верно, на Венце. Повидать бы Ленина! Вот поедет он в Москву...
- Едет кто-то, приготовиться! - прервал размышления Андрея громкий шепот Золотухина.
Красноармейцы тихонько зашевелились, защелкали затворами винтовок. Андрей сжал рукоятку нагана, приподнял голову. С нижнего конца улицы послышался шум мотора, вскоре из облака пыли выплыл грузовик. В кузове его, поблескивая штыками, сидело человек шесть или семь красноармейцев.