Такая пурга при ясном солнечном небе называется «светлой», Значительно хуже «темная» пурга, когда небо заволакивается густой темной пеленой низких слоистых облаков, из которых сеются снежные иглы, примешиваясь к тому хаосу, который взвихрен с земли. Тогда, даже при ветре в 12–15 м/сек., уже в нескольких шагах все скрывается в несущемся вихре, и бывают случаи, что дом увидишь только тогда, когда ткнешься в него лбом или коснешься руками. В такую погоду двигаться против ветра почти невозможно. Снежные иглы колют и секут лицо, залепляют глаза. Воздухом распирает легкие, перебивает дыхание и сбивает с ног. Невольно приходится поворачиваться спиною к ветру или ложиться на землю и добираться к цели, если она недалеко, ползком.
Переметенный пургою снег скопляется в пониженных частях рельефа, нивеллируя поверхность земли и торосистых льдов. К весне, обычно, все неглубокие впадины, лощины и невысокие — до 1–1½ м — торосы заносятся почти целиком, а более крупные перемещаются так, что сверху обрывов образуются мощные надувы в виде нависающих снежных козырьков до 1–2 и толщины. С другой стороны с возвышенных частей — вершин, холмов, сопок и водоразделов — снег сдувает почти нацело. Здесь всюду видны торчащие щебень и галька, если почва камениста, и комья земли да кочки, если она рыхлая.
Все выдающиеся, даже небольшие препятствия — камень, кочка, торосинка на льду — служат уже источником накопления снега, образующего гряды, вытянутые по направлению дувшего ветра. Обычно таких препятствий везде — на суше ли, или на море — сколько угодно, и потому снежная поверхность в Арктике никогда не бывает ровной. Всегда она изрыта, бугриста, с многочисленными грядами и «застругами», вытянутыми в направлении господствующих ветров. Эта волнистая поверхность как бы застывшего снежного моря хорошо знакома каждому полярнику. Заструги и забои отнюдь не рыхлы. Ветер настолько сильно утрамбовывает снежную пыль, отлагающуюся около препятствий, что она приобретает плотность слежавшейся глины. Такой снег приходится подчас резать одноручной пилой-ножовкой, так как даже, железной лопатой здесь трудно что-либо сделать. С другой стороны в глубоких впадинах, лощинах, с подветренной стороны склонов, в тальвегах речек и ручьев — словом, всюду, где ветер не может проявить свою деятельность, снег лежит довольно рыхлым, подчас весьма толстым слоем, в котором тонут собаки и проваливаются даже легко груженые сани.
С середины ноября окончательно наступило темное время. В полдень даже в безоблачные дни на юге не видно и отблесков зари; небо там так же черно, как и на севере. Звезды видны все вплоть до шестой величины. Все сидят дома, даже Журавлев не ездит на осмотр капканов, — слишком темно. Ходов большею частью проводит время в радиорубке, работая или на ключе на передаче, или на приеме, или возится со схемами. Ушаков, преимущественно, читает, я читаю, вычисляю астро и магнитные наблюдения, которые произвожу периодически через 5–6 дней. Всего труднее приходится Журавлеву, так как он не привык к сидячей жизни. На Новой Земле темная пора менее продолжительна чем здесь, и даже в декабре есть все же заря, позволяющая ездить и охотиться.
Здесь совсем не то. Тут «полверсты до ада» по его выражению. Кроме того цели и задачи наших работ, особенно стационарных, Журавлеву во многом непонятны и потому чужды. Принимать в них участие он не может, да и интересоваться этими «бирюльками» считает, невидимому, ниже своего охотничьего достоинства.
Вынужденный бездельничать, Журавлев скучает, лениво что-то читает и отчаянно непрерывно курит, разбрасывая окурки направо и налево. За обедом выпивает разведенный на треть водою стакан1 спирта, а то и два, заваливаясь затем, как есть в обуви и одежде, спать. Спит до вечера, а потом всю ночь бродит, стучит, гремит, не давая никому покоя. Особенно тяжело это отзывается на мне, так как сплю я очень чутко.