Председатель сказал:
— Приступаю к голосованию. Кто за то, чтобы принять обращение? Для упрощения процедуры, а также для того, чтобы секретарь мог проверить список присутствующих депутатов, предлагаю следующий порядок: каждый депутат сам называет свое имя и прибавляет к нему только одно слово: да или нет.
Первым встал председатель совета министров:
— Негрин. Да.
Вторым был министр иностранных дел:
— Альварес дель Вайо. Да.
Третьим — министр земледелия:
— Урибе. Да.
И так шестьдесят четыре человека, шестьдесят четыре имени, шестьдесят четыре «да».
По окончании заседания председатель все так же спокойно произнес традиционную формулу:
— Объявляю заседание закрытым. О дне следующего заседания сеньорам депутатам будет сообщено своевременно.
Было 1 февраля 1939 года. Кортесы заседали в двадцати пяти километрах от французской границы и в стольких же примерно от фронта. Фронта, собственно говоря, не было, вернее, он был в движении: фашисты продвигались вперед медленно, но неумолимо. На окрестных горах горели костры беженцев, по всем дорогам днем и ночью шли люди, в самом Фигерасе беженцы опали на улицах под открытым небом и в окопах, наскоро вырытых у заставы для спасения от вражеских бомб.
Во втором часу ночи все разошлись. Я дописывал отчет о заседании, Эренбург в ту же ночь уезжал в Перпиньян, и я хотел, чтобы он передал мой отчет оттуда. Пришли сменившиеся караульные с усталыми лицами. Я мешал им лечь спать в зале заседаний. В ответ на мои извинения молодой солдат с испанским уважением к чужой работе, с неистребимой испанской верой в человеческое слово сказал:
— Ничего, мы подождем. Пиши, товарищ, чтобы мир все узнал…
7
Огромный цыганский табор на кочевье. На горах и вдоль дорог горят по ночам костры. У костров плачут дети и сушатся пеленки. Горят семейные кровати, картины и валежник. В черное небо задраны оглобли допотопной повозки, а рядом издыхает обессиленный мул. В рощице — автомобильный парк: владельцы машин и шоферы бросили их, так как бензина нет. В машинах ночуют беженцы.
Низко идет самолет, и вся гора перекликается, а с дороги люди бегут наверх, крича:
— Гасите огни! Гасите огни!
Самолет приближается. Все врассыпную бросаются в поле, в канавы, лезут под машины. Только глубокий старик спокойно стоит посредине шоссе и даже не смотрит на самолет.
— Почему вы уходите от фашистов, если не боитесь их бомб?
Подслеповатый взгляд туманных, выцветших глаз и равнодушный небрежный ответ:
— Лучше умереть от бомбы, чем от палки.
Осел тащит двухколесную повозку. На ней чемоданы, сундуки, тюфяки, одеяла, зеркало, клетка с птицей. Все завязано наскоро, расползается, падает. Осла ведет отец. Мальчик, еле поспевая, бежит рядом. В руках у него самодельный лук. За повозкой идут женщины, как провожающие за гробом. Они на ходу кормят грудных. Сзади ковыляют старики и тоже тащат узлы. Старики отдыхают чаще других. Иногда их поджидают, иногда повозка уходит вперед, и они догоняют ее, задыхаясь.
У большинства нет ни ослов, ни повозок, ни тачек. Они несут вещи на плече или на голове. Интеллигент тащит связку книг. Ничего другого у него нет, а единственная рубашка вся в дырах.
Автомобили мчат к границе прадедовские перины. У границы стоит очередь в несколько тысяч человек. Французы пропускают поодиночке и без крупных вещей. Перины летят в канаву вместе с автомобилем, с книгами, мебелью, тряпками, оружием.
У границы стоит батарея со всеми орудиями, с большим запасом снарядов. Солдаты объясняют:
— Мы решили: будет фронт — вернемся. Нет — перейдем во Францию. Пусть орудия лучше достанутся французам, чем фашистам.
В море стоят фашистские суда. Они обстреливают берег. Фашистские самолеты бомбят города и дороги. У въезда в Херону — гигантская пробка. Очередь у бензоколонки на двенадцать — четырнадцать часов. Фашисты бомбят именно въезд в город.
В Фигерасе они бомбят площадь. Она превратилась в огромную ночлежку, а днем по ней невозможно пройти. За городом вырыты узкие окопы. По тревоге тысячи людей устремляются туда.
Внезапно на площадь выходит человек сорок солдат с офицером и трубачом. Они проделывают несколько строевых эволюции среди толпы, среди бесконечного потока повозок и машин. Труба звучит как сирена гибнущего корабля. В толпе кричат: «Да здравствует армия народа! Да здравствует Испания!» Кто-то плачет… Слезы на глазах Эренбурга. Потом он напишет стихи о том, как «Испания шла, доспехи волоча», и об этом трубаче.