Арасели узнала об этом уже во Франции, через контрабандистов. В ночь величайшего испанского несчастья она вместе с другими женщинами перешла границу, и французские жандармы подгоняли их прикладами и отобрали у них тощие узелки.
В лагере ветер ходил по баракам, люди хлебали пустой суп, женщины рожали, и дети болели рядом.
Арасели ухаживала за больными и за детьми. Она писала письма за неграмотных, она вела все разговоры с начальством, и старый жандарм говорил ей:
— Если бы все женщины были такие, как вы, мадемуазель! Простите, я не могу поверить, что вы замужем, и говорить вам: мадам.
Она провела в лагере несколько лет. Бежать? Куда? Зачем? И как оставить больных?
Во Францию пришли немцы. Маршал Петэн собирался выдать Арасели генералу Франко. Тогда она бежала.
Она присоединилась к французским патриотам. Она ухаживала за ними, как мать. Она выполняла любые поручения. Она печатала и разбрасывала листовки, она ходила по деревням, ездила из города в город.
— Это преступление — посылать вас на риск, — говорил ей начальник отряда, — но у вас такой невинный вид! Никто не подумает, что вы способны солгать.
— Я и не способна, — кротко отвечала она.
— Но если вас поймают и спросят…
— Я буду только молчать.
Ее поймали. Она молчала. Ее избили, ей загнали булавки под ногти. Заплакала она только в камере.
— Очень больно? — участливо спросила соседка.
— Нет. Но Монтекину, наверно, было очень больно, когда он был у них. Ведь он был раненый…
Она снова попала в лагерь. Этот был куда страшнее прежнего. Здесь одних убивали, другие умирали без пули, без веревки, но тоже убитые. Здесь не было жандармов, которые говорили бы Арасели «мадемуазель». Здесь были гестаповцы, и они вообще не разговаривали, только убивали. Они убивали и детей, а когда дети умирали, Арасели казалось, что она уже старуха и зажилась на земле.
Однажды утром гестаповцы просто-напросто исчезли. Арасели не заметила этого: она лежала на гнилой соломе и ждала смерти. Она услыхала крики, шум моторов, топот. Она приподняла голову. В барак вбежали американцы.
— Не вставайте, мисс, — поспешно сказал кто-то. — Мы сейчас займемся вами. Но мы хотим снять вас такой, какая вы сейчас.
Ее сфотографировали. Потом ее кормили, лечили. Она снова оказалась во Франции. Начальник партизанского отряда разыскал ее и просил прощения за то, что подвергал ее опасности.
— Я знал, что это кончится плохо, — повторял он. — Но не было человека, которому я бы верил, как вам. И вы живы, живы!
Он увез ее на юг, поселил у своих родителей, не отходил от нее ни на шаг. Когда она выздоровела, он сказал ей:
— Я не могу расстаться с вами. Я люблю вас. Вы должны стать моей женой.
Но, увидав ее улыбку, он прошептал:
— Простите меня.
Она спокойно взяла его руку.
— Знаете, почему я выжила? — сказала она. — В лагере мне снился всегда один и тот же сон. Мне снились оливы. Они идут по горам. Никто не остановит их. Они придут. И я приду. Жизнь длинна. Я приду.
Оливы растут и в Пиренеях. Если долго смотреть на них, кажется, что они поднимаются на гребень и уходят в Испанию. Ночью вместе с ними, с площадки на площадку, шла маленькая женщина. Как когда-то старый учитель, капитан Монтекин ждал, что испанская свобода придет из-за гор. Он сражался и ждал. Арасели и свобода шли к нему.
10
Солдат Клопес Роиг остался один в горах, на небольшой, но недоступной вершине, когда товарищи его отошли. У него были винтовка, патроны, хлеб и фляжка с водой. Он просидел на своей вершине целую неделю. Фашисты посылали против него авиацию. Внизу кружили, обстреливая его, танки. Но когда пехотинцы пытались взобраться к нему, он встречал их огнем и швырял в них камни.
Через неделю республиканцы освободили его. Когда его спросили, как он выдержал это в полном одиночестве, он ответил:
— Я был не один. Со мной была Испания.
Как-то я спросил Р. Л. Кармена, режиссера Центральной студии кинохроники, который был в Испании кинооператором весь первый год войны:
— Рима, если бы вы снова попали в Испанию, что бы вы прежде всего сделали?
Он посмотрел на меня несвойственным ему тяжелым взглядом и ответил:
— Встал бы на колени и поцеловал землю.