Когда я вошел в кабинет, Антонов внимательно читал каталонские газеты (каталонский отличается от испанского, примерно как украинский от русского). Невысокого роста, с лицом сельского интеллигента, очень подвижной, Антонов выглядел моложе своих лет; когда он надевал очки, видно было, что он к ним еще не привык. Он сказал, что на старости изучать новый язык нелегко, но при знании французского каталонский не так уж труден. У каталонцев — оскорбленное веками испанского угнетения самолюбие: в королевские времена их язык и культура преследовались. Конечно, угнетали не те, кто сейчас сражается с фашизмом, но забыть трудно. Каталонцы убедились, что Антонов — их друг, с ним говорят откровенно. Президент каталонского правительства Кампанис — превосходный человек, он многое понимает, хотя по убеждениям он только левый республиканец. Он — интеллигент, очень мягкий, нерешительный. Власть его ограничена. В Каталонии множество партий, здесь сильны мелкая буржуазия и крестьянство. Зато фашизм с его отрицанием прав национальностей каталонцам ненавистен. Но они еще не понимают, что одна Каталония не устоит, как не устоит и одна Кастилия или Андалусия. Здесь еще рассуждают, как в первые дни мятежа, когда каждый город, каждая деревня должны были сами справиться с местными мятежниками. «Мы у себя с фашизмом справились, пусть другие тоже справляются сами».
Человек, который командовал штурмом Зимнего дворца в октябре 1917 года, сейчас разбирался во всех оттенках партийных противоречий маленькой страны так вдумчиво и страстно, как будто никогда ничем другим, кроме Каталонии, не занимался.
Я спросил об анархистах. Антонов нахмурился и осторожно ответил, что честные люди есть везде. Дурутти — тот, кого больше всех боялось королевское правительство и кого, больше всех любили рядовые анархисты, — был не только беззаветно храбрый, но и ответственный человек со способностями настоящего командира и с задатками народного вождя. Он уже многое понял, и прежде всего — что сейчас главное, основное, единственное — выиграть войну. Он уже узнал, что кроме динамита и пулеметных лент через плечо, кроме даже готовности умереть есть сложная наука побеждать; ее, конечно, можно называть буржуазной, милитаристической и еще всячески поносить, как это делают товарищи Дурутти, но похоже, что победить без нее нельзя. А фашисты в этой науке сильны, куда сильнее анархистов, не признающих такого понятия, как дисциплина или единоличие командования. Дурутти еще с опаской относился к коммунистам, но уже начал прислушиваться к ним. Он был склонен признать, что советская помощь, бескорыстна, — его друзья хотели бы, чтобы ее получало не правительство республики, а они сами: к правительству они относятся еще настороженнее, чем к коммунистам. Если помощь идет не им, значит, против них и, значит, корыстно. Среди главарей есть, конечно, честные люди, а в массе их большинство. Вера в анархизм — это вера в то, что от всех болезней надо «отворять кровь», а врачи давно пришли на смену цирюльникам. Цирюльник не хочет уступить своего места, учиться же ему трудно. Анархисты считают, что человека надо убедить, а если он не поддается — с сожалением убить. Кое-кто убивает без сожаления. Убедить фашистов нельзя, а убить оказывается не так-то просто. Анархистам везде мерещатся враги. Любой союз накладывает обязательства, они же считают, что человек должен быть свободен от всего. Но «убедить или убить» ведет не к свободе, а к худшему виду насилия.
Антонов промолчал, глубоко вздохнул.
— Сами увидите. Но если не поймете, какой это замечательный народ, ничего не поймете.
4
Каталонские власти выдали мне пропуск на фронт и предоставили маленькую машину. Шофер был немец-антифашист, знавший испанский.
Через несколько часов после выезда из Барселоны стало холодно. Вдали показались горы, не очень высокие, темно-рыжие. В долине на этом фоне с удивительной нежностью цвел миндаль — целые рощи. Потом машина пошла вверх, ветер стал пронизывающим, кругом были голые камни. Изредка попадалось крохотное поле. Женщина перекапывала его мотыгой, выпрямлялась, прикладывала руку щитком к глазам и без улыбки поднимала кулак. Порой, осторожно ступая, проходил по дороге осел. Хозяин, завернувшись в одеяло, либо понуро сидел в седле, либо шел рядом. И он поднимал кулак без улыбки, глядя сухими грустными глазами.