Столетие со дня смерти Пушкина уже прошло, но было решено отметить его, и я предложил Маноло перевести «маленькие трагедии». Он согласился под условием, что мы сделаем это вместе. Моя работа свелась к тому, что я переводил ему текст слово в слово, стараясь найти оттенки каждого, а он укладывал это в стихи. Первое время он очень увлекся, особенно «Каменным гостем». «Тут не все писал испанец, — повторял он, — но удивительно, сколько тут испанского». Потом он охладел и, переведя «Пир во время чумы», решил издать только эти две пьесы, что и выполнил. Это первый перевод «маленьких трагедий» на испанский.
Один за другим уезжали советники первого призыва. Уезжали интеровцы. Все меньше политических деятелей, писателей и журналистов приезжало из-за границы. Я встретил старую французскую журналистку Андре Виоллис. В начале войны ее корреспонденции были лучшими во всей французской прессе. Она сказала мне: «Уезжаю. Газета больше не хочет испанских материалов. Они считают, что все кончено. Я им говорю: но народ считает иначе. Они отвечают, что им виднее».
Проходили недели, месяцы. Я сидел в своем так называемом бюро спиной к двери и вдруг почувствовал, что кто-то обнял меня сзади за плечи, — это был редкий жест Кольцова, выражавший всегда внутреннюю взволнованность.
— Уезжаю, — сказал он. — Совсем. Не пришлось мне досидеть до конца. А вы сидите. Все равно, что конец будет плохой, надо и это знать.
У меня упало сердце. Конечно, я тоже знал, что «конец будет плохой». Но в первый раз я почувствовал это с какой-то отчаянной безысходностью.
Не помню, о чем мы говорили тогда. Помню только, что Михаил Ефимович был все время грустен и ласков, а на прощанье первый раз в жизни расцеловался со мной…
И опять потянулись дни, недели, месяцы. По газетам я знал, что Кольцов был в Чехословакии перед тем, как ее заняли гитлеровцы. Конечно, он должен был быть там, его местом всегда был передний край.
Однажды утром я раскрыл, как всегда, «Эскучу» — так назывался секретный бюллетень, издававшийся в очень ограниченном количестве экземпляров секретариатом пропаганды и состоявший из радиоперехватов фашистских станций и сообщений фашистских газет. Где-то в конце я вдруг увидел: «В Москве арестован известный советский журналист Кольцов…»
Бросив работу, я побежал в полпредство, ворвался в кабинет полпреда, которым был тогда С. Г. Марченко, и крикнул:
— Это правда?
Марченко тотчас догадался, поднял на меня печальные глаза и тихо ответил:
— Правда…
3
В Барселону приехал Педро Гарфиас, поэт и батальонный комиссар, сорокалетний человек маленького роста, сухой, с быстрыми черными глазами, одетый в поношенную матерчатую куртку. Ему негде было жить, нечего есть. Он ни о чем не заботился. Пока жена его тараторила без умолку, он пил вино, молчал и как будто прислушивался к чему-то, что происходит в нем самом. Потом читал стихи. Они просты, мелодичны, и в то же время это настоящие военные стихи, написанные в окопах, написанные для солдат, написанные поэтом, который сам солдат.
Читал он на память, глухим, низким, хрипловатым голосом, глаза блестели, правая рука изредка рубила воздух. Обедал он в маленьком ресторанчике в компании писателей. Когда он начинал читать стихи, стук ножей и разговоры прекращались. Иногда он запинался, забыв строку или слово. И случайные люди подсказывали ему.
Книжка его стихов «Герои юга» была издана в Барселоне. Для этого ему пришлось целиком продиктовать ее жене — у него было отвращение к перу и бумаге. «Стихи складываются в сердце, и остаются там. Запишу — уйдут».
Сын богатых родителей, он унаследовал большое состояние. Живя в Малаге, он задолго до мятежа отдал свои капиталы компартии. После этого родители жены от него отказались. Но нищета его не испугала. Когда началась война, он отправился на южный фронт. Солдаты выбрали его комиссаром. Комиссарство его заключалось в том, что он все время проводил с солдатами и читал им стихи.
В Барселоне он заскучал. Сколько его ни уговаривали, какую работу ни предлагали, он не мог себе представить, что во время войны будет жить где бы то ни было, кроме передовой.
К своему успеху он относился с полным равнодушием. Слушая споры писателей, он молчал. Не помню, почему он перестал быть комиссаром, — кажется, расформировали его батальон. В конце концов «Френте рохо» предложила ему стать разъездным фронтовым корреспондентом. Корреспонденции он прислал мало, стихов много, хотя ему и пришлось записывать их самому. Он собирался объехать все фронты и, если к тому времени война не кончится, начать поездку сначала.