— Так, стало быть, ты меня все еще любишь?
— Надо думать! — проворчал Лоран, пожимая плечами. — А ты?
— Вернемся домой, и я докажу тебе…
Жан, взволнованный, трепещущий, но внешне невозмутимый, включил двигатель, и они направились на авеню Лепутр.
Каждый раз по возвращении из церкви, где они подсматривали за четой Гренье, Жан и Лоран занимались любовью. Каждый раз их ласки подпитывались невысказанными чувствами. На этот раз к ним примешалась брутальность, конечно, брутальность просчитанная, означавшая: «Я так сильно хочу тебя» — и возвращавшая очарование первых объятий.
Рождение Давида знаменовало возрождение их союза. Жан и Лоран забыли данное на пороге церкви обещание больше не видеть ни Эдди, ни Женевьеву. Они следили за тем, что происходило в квартале Мароль.
Сплетни Анжелы не давали полной картины. Лоран взял дело в свои руки. Так как в Королевском парковом театре он общался с коллегами-электриками и машинистами сцены, обитавшими в Мароль, то он взял за правило ходить с ними в тамошние кафе, пропускать по кружке пива; он даже полюбил боулинг.
И вот через несколько месяцев ему удалось кое-что разузнать: испанец оказался не испанцем, а итальянцем, его звали Джузеппе и он тоже был женат. Чем и объяснялась его чрезвычайная осторожность.
Хотя никто не подозревал о связи Женевьевы и Джузеппе, все могли видеть, как прелестная, энергичная, уверенная в себе женщина с детской коляской пересекает улицу, и убедиться, как она чувственно расцвела под воздействием любви.
Наконец Анжела возвестила, что во время перебранок, которые доносились до нее из соседней квартиры, Женевьева требует развода.
— Муж-то против, потому как после ее ухода этот безрукий останется без гроша в кармане! Но Женевьева, та стоит на своем. Ее теперь просто не узнать…
— Анжела, вам не кажется, что у нее есть любовник?
— Scherzate![11] Когда живешь с таким pezzo, sarebbe giudizioso[12] завести полюбовника, да только она не такая! Santa Madonna…
Как только Анжела покинула магазин, Жан повернулся к Лорану и с чувством произнес:
— Наша маленькая Женевьева дает бой.
— Да, я горжусь ею.
— Удастся ли ей?
— Если бы ты видел ее с Давидом на руках, ты бы не сомневался! — воскликнул Лоран.
Мужчины обсуждали Женевьеву, Эдди, Джузеппе, Давида, Минни, Джонни, Клаудию так, будто речь шла об их собственной семье. Они не сознавали, что история той, другой, пары, ее семейной жизни отныне стала частью их собственной. Все эти люди сделались близки им.
Им никогда не приходила в голову мысль, что если бы их имена — Жан Деменс и Лоран Дельфен — услышали в доме Гренье, то не поняли бы, о ком идет речь.
Анжела между двумя порциями сплетен сообщила хозяину, что ее соседка собирается переезжать; хоть ее муж и отказывался дать развод, она собиралась поставить его перед свершившимся фактом и переехать, забрав всех детей. Жан попытался скрыть радость, но потом, воспользовавшись тем, что Анжела отправилась за покупками, позвонил Лорану в театр, чтобы сообщить о предстоящем событии.
Вечером они поспешили отпраздновать это в «Королевской устричной» на площади Саблон, чей интерьер был выдержан в синих тонах, напоминавших о море. По такому случаю разорились на шампанское. Рабочий люд, проживавший в сырых многоэтажках квартала Мароль, и представить не мог, что там, над крышами их домов, в верхнем городе, два любезных господина за столиком одного из самых дорогих ресторанов столицы празднуют освобождение одной из тех, кто вкалывает без передыху.
В следующий понедельник они задумались, как помочь Женевьеве обустроиться, не вызывая подозрений, выступая, как прежде, безымянными дарителями. Прикинули план действий, но тут из магазина донеслось:
— Ах, вы представляете, синьор Деменс, Эдди Гренье хватил удар! Хлоп — и мозговое кровотечение! — прокричала Анжела.
— Он умер?
— Нет. Увезли на «скорой». Он в реанимации. Надеюсь, добрый Боженька отправит questo diabolo[13] в преисподнюю.
— Анжела, католики должны быть милосердны!
— Уж там-то задницу этого Эдди припечет не хуже, чем здесь: вечно его тянет туда. Almeno,[14] он заплатит за свое свинство. Si, lo so,[15] может, это не по-христиански, но ведь questo monstro[16] тоже не христианин, так пусть…
Жан охотно отпустил ей этот грех, поскольку разделял ее мнение.
В течение нескольких часов Жан и Лоран пылко жаждали смерти Эдди, вовсе не смущаясь жестокостью своих желаний; их тревожило, что это происшествие может отсрочить счастье Женевьевы.