«Пора и мне уходить, – подумал я, заглянул напоследок вниз, закрыл свою книгу и положил в карман. – Сейчас мне всего лучше будет выскользнуть на улицу незаметно, вместе с толпою». Я быстро спустился, вот и последняя каменная ступенька, – и остолбенел: дверь была заперта! Ее запер звонарь, а вернее – тот подозрительный, всюду шныряющий сторож. Сначала он меня не впустил, а теперь – где логика? – не. хочет выпустить. Но что же делать? Стучать в дверь? Нет, нельзя. Только перепугаешь публику, а ответить на мой призыв никто не сможет, кроме того же толстопузого; а он, если увидит меня, узнает и, чего доброго, изругает – бедного смиренного богомола – на глазах у всей честной публики. Нет, стучать не стану. Но как же быть?»
Я стоял и думал, думал, а за дверью между тем все стихло. И вот щелкнул замок – это запирали церковь. С горя я сильно ударил по двери. Но опоздал. Меня не услышали. Я остался один-одинешенек в храме, который за минуту до этого вмещал население нескольких деревень.
Мрачная тоска и страх завладели мною. Почти не сознавая, что делаю, я вновь полез вверх по каменным ступеням, все выше, выше, и остановился лишь тогда, когда почувствовал дыхание горячего воздуха от проволочной сетки. Снова глянул вниз и даже вздрогнул – так там было тихо и пусто. Длинные ряды колонн, окаймляющих неф, и целые рощи их на углах трансепта,[9] и приглушенный свет из осенних витражей – все хранило глубокую тайну. Я словно глядел с вершины Фасги на леса древнего Ханаана. Мадонна с младенцем, украшающая одно из нижних окон, верная Агарь со своим Измаилом одни лишь населяли это живописное изображение пустыни.
Совсем оробев, я неслышными шагами вернулся в волшебный фонарь и, чтобы немного прийти в себя, заглянул сквозь процарапанную дырку на белый, без красок, дневной свет. Но что же мне делать? – подумал я снова.
Я спустился к двери, прислушался, ничего не услышал. В третий раз поднялся по каменным ступеням и опять постоял в волшебном фонаре, все яснее понимая, в каком более чем неловком положении очутился. Первыми, кто войдет теперь в храм, размышлял я, будут краснорожий и звонарь. А сюда, где я стою, первым поднимется этот последний. Как же он воспримет присутствие здесь неизвестного шатуна? Впечатление от названного шатуна будет неблагоприятное. Объяснения не помогут. Обстоятельства против меня. Правда, я могу спрятаться, переждать, пока он уйдет. А если он, уходя, запрет за собою дверь? Да кроме того, при таком положении вещей лучше, мне кажется, не дожидаться, пока тебя обнаружат, а мужественно заявить о себе и тем самым избежать бесславного изгнания. Но как заявить о себе? Стучать я пробовал, но ответа не последовало. И тут, нетерпеливо озираясь по сторонам, я опять увидел колокольные веревки. А увидев их, вспомнил, как поступают у дверей чужого дома, чтобы дать знать его обитателям, что у них на пороге кто-то стоит. Но я не в гости явился в этот дом – увы, я уже был в этом доме. Только тронуть эту веревку от колокола, и помощь придет. В три часа у меня деловое свидание. Толстопузый наверняка живет совсем близко от церкви. Он хорошо знает голос своего колокола. Чуть зажужжит, и он примчится. Так рискнуть или нет? Но я рискую всполошить всю округу. Нет, нет, только звякнуть, никакого оглушительного трезвона! Рискнуть? Лучше по собственной воле призвать толстопузого, чем чтобы тебя вопреки твоей воле выволокли из столь подозрительного укрытия. Так или иначе, встречи с ним мне не миновать. Лучше сейчас, чем потом… Так рискнуть?
Довольно. Я подполз к веревке и осторожно тронул ее. Ни звука. Пошевелил чуть сильнее. Молчание. Еще посильнее. О ужас! Руки мои инстинктивно прижались к ушам, отчего гром зазвучал еще более мощно. Казалось, я коснулся какого-то немыслимого механизма. Колокол должен был раза три повернуться вокруг своей оси, чтобы родить такие отголоски.
«Ну вот, – подумал я, весь дрожа, – теперь я все сделал как надо. Теперь меня может спасти только честное признание в полной моей невиновности, от которого один шаг до отчаяния».
Не прошло и пяти минут, как снизу послышались бегущие шаги; щелкнул замок двери, и красномордый взвился наверх, у него даже щеки вспотели.
– Ты? Это ты? Только нынче утром я тебя спровадил, а ты, оказывается, тут схоронился? Посмел прикоснуться к колоколу? Мерзавец!
И не дав мне времени опомниться, обхватил меня обеими руками, потащил за шиворот, сволок с лестницы и швырнул в объятия трем полицейским – привлеченные неурочным набатом, они, сгорая от любопытства, дожидались на крыльце.