Пролог
Иерофант (греч.) – «знающий будущее».
Гностик – человек, достигший божественного откровения,
обладающий сакральным спасительным знанием.
«Et cognoscetis veritatem, et veritas liberabit vos[1]»
Вода прибывает. Льётся из узких трубок, обильно усеявших стены, сочится сквозь кирпичную кладку, заливает голенища сапог.
По колено.
– В жизни существуют вещи, о которых мы можем жалеть, – раздаётся над головой.
И без того хриплый, голос ещё больше искажается, доносясь сквозь сетчатый раструб у самого потолка. Раструб блестит натёртой медью, блики скачут по решётке запертого потолочного люка.
– Но есть вещи, пожалеть о которых мы не успеваем.
Трубки выплёвывают воду, она кипит и пенится, ей тесно в этом каменном мешке. Тугие струи хлещут в бока, брызжут, бушуют.
По пояс.
На этот раз мне повезёт.
– Тебе может казаться, что время летит быстро или тянется не спеша, – продолжает монотонный голос, – и ты не замечаешь очевидного – что стрелки часов всегда движутся с неизменной скоростью.
Огромный, во всю стену, часовой циферблат покрыт каплями. Две трети уже под водой, но железная стрелка с узором из кованых листьев упорно щёлкает секунды.
Решётка люка не поддаётся. Брызги воды сливаются в сверкающее колесо.
По плечи.
– Но ты не прав, если думаешь, будто не способен изменить ход времени...
Вода смыкается над головой, толкает, прижимая к потолку. Пальцы стискиваются на узорчатых листьях. Проворачивают.
Поржавевшие стрелки с хрустом сдвигаются назад.
Мне достанется последний ключ к тайне Братства.
Тело мягко тянет вниз вместе с водой, исчезающей в открывшихся стоках.
[1] «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Евангелие от Иоанна, 8:32).
I. Peregrinus. Глава 1
На улице царил собачий холод. Кованые стебли фонарных столбов серебрились от инея. К ближайшему столбу прислонилась хлипкая лестница, взобравшийся на неё фонарщик, ругаясь сквозь зубы, возился с примёрзшим стеклом. Масляная лампа в его руке едва мерцала.
Кэб уже ждал. Мохноногая лошадка зябко переступала копытами, а извозчик походил на толстую гору тёплого тряпья, увенчанную помятым цилиндром.
Внутри кэба оказалось лишь немногим теплее. Костлявый посыльный, обнимавший увесистый свёрток, трясся так, что кэб заметно покачивался на рессорах – и явно обрадовался при виде открывшего дверцу господина.
– С-сэр, ваша пос-сылка в ц-целости и сохранности, – выпалил он, протягивая свёрток.
– Спасибо, Тоби, – в ладонь посыльного легла мелкая монетка, – беги домой.
Упрашивать долго не пришлось – приложив руку к кепи, посыльный ужом выскользнул из кэба, едва не потеряв равновесие на обледенелой мостовой.
– Едем? – сварливо донеслось с козел.
– Угол Лейнстер и Порчестер Гарденс, пожалуйста. И не спешите.
– Поспешишь тут, – пробурчал извозчик, но его недовольство заглушил стук захлопнувшейся дверцы.
Сквозь плотные шторки на окнах почти не пробивался рыжий газовый свет, и свёрток пришлось вскрывать на ощупь. Холодная, но совершенно сухая шерстяная ткань прошуршала под пальцами. На пол кэба полетели поочерёдно задубевший фрак, мокро-ледяная рубашка и такие же брюки, сопровождаемые тихим проклятьем.
Если Часовые надеялись уморить новообретённого брата холодом, то просчитались – хотя помёрзнуть всё же пришлось. При воспоминании о жарко горящем камине в общей зале Братства с языка едва не сорвалась непристойность. Ну разумеется. Новичкам не пристало греться у огня – даже если новичок только что волей-неволей принял ледяной душ...
Наконец место вымокшей и насквозь промёрзшей одежды заняла сухая. С оттаивающих волос на рукава пальто падали мелкие водяные горошины. Мягкие замшевые перчатки приятно грели пальцы. Но мерзкая дрожь никак не желала уходить – по телу то и дело пробегала волна, будто упрямая вода снова и снова выталкивала сопротивляющегося человека. И руки вновь смыкались на таких знакомых узорных лепестках из кованого железа...