В три ночи он заступил на пост. По казарме.
Ходил босиком. Ботинки прохудились, и он подготовил их для ремонта. Точнее, оставил у нар. Зачем надевать, если здесь тепло. Утром бросит письма в полковой почтовый ящик и сразу же сдаст ботинки.
Сидел у входа в казарму. Ребята храпели и сопели. Кто-то вскрикивал. Кто-то вздрагивал.
В пять утра в казарму неожиданно вошел дежурный по полку помкомроты Валеев в сопровождении двух младших командиров.
— Тихо, тихо…
Алеша хотел доложить.
— Не надо, пусть спят, — сказал он. — Как дела? Устали?
— Ребята устали, — доложил Алеша.
— Почему без обуви? — спросил Валеев.
— Ботинки в ремонте, — признался Алеша.
— Не вовремя, — сказал Валеев.
Алеша промолчал. Ботинки, хоть и худые, были.
— Дневальный Горсков, — мягко сказал Валеев, — ну, бывай! Пока! Только неизвестно, как долго нам спать осталось… Грозой пахнет.
И они вышли.
На улице светало. Какой-то серенький день.
В шесть утра Горсков прокричал подъем.
Впервые была команда не «на физзарядку!».
Так распорядился Егозин:
— На конюшни! И — коновязь!
Не все лошади умещались в недостроенной конюшне. Многие стояли на улице.
Алеша после ухода ребят драил казарму. Ботинки надел, пусть худые, и — обмотки. Швабра хорошая. За десять — пятнадцать минут выдраит.
Где-то гремело. Словно гром. И в туманном утре — широкие сполохи.
Пятнадцати, а может, и десяти минут не прошло, как в казарму ворвался Хохлачев:
— Кончай, Горсков! Война.
Алеша бросил швабру.
— Ждали. Ну, вот и началось, — спокойно бросил Хохлачев.
Вбежал политрук Серов:
— Боевая тревога! — И добавил уже тише: — Подготовиться!
Они собрали вещи.
— Что дальше?
Заходили помкомроты Валеев, так и не снявший красную повязку дежурного по полку, и комбат Егозин, и командир взвода Дудин, и другие.
Все говорили одно:
— Полная боевая готовность. Ждите!
Женька Болотин спросил неопределенно Валеева:
— А как там?
И показал рукой куда-то в сторону границы.
Спросил не по-армейски, но Валеев ответил серьезно:
— Дивизия там уже воюет. Насмерть стоит. Наш полк — частично. Наш дивизион пока в полной боевой готовности… Будем ждать!
А здесь было на редкость тихо.
Смотрели через окно в небо. Голубое, спокойное, ясное.
По-прежнему чуть слышно дышал лес, и солнце, пробиваясь на поляны и опушки, играло в паутине. Изредка проносились бабочки и стрекозы. Кипела работа в муравейниках.
Где-то прогромыхал трактор, проскрипела телега, и опять безмолвие.
Наконец издали послышалась канонада.
Все встрепенулись:
— Гром?
— Может, и гром…
И снова удручающая тишина.
— Нет, не гроза это…
— Может, и не гроза…
Начальство приходило и уходило, а они пока оставались в казарме. Молчали и бегали к лошадям по приказу. Лошадей и в конюшне, и на коновязи оставалось все меньше. И пушек на плацу, рядом, 76-миллиметровых пушек, все меньше…
Из лошадей уже исчезли Сноб, Палуша и Взятка.
Алешины Костыль и Лира, Вани Дурнусова Мирон и Соня — остались.
Лошади вели себя беспокойно. Они настороженно поднимали уши, вздрагивали, косили дикими испуганными глазами.
— Война!
Видно, лошади тоже чувствовали это.
Алеша успел, несмотря на суету, бросить в почтовый ящик письма. Сбегал в Куты. Успел сменить ботинки и даже обмотки.
В Кутах — два километра — куда он в новых ботинках и обмотках бегал на почту, не было людей. Редкие военные части — пешие, конные, броневики, торопливо идущие на запад, в сторону границы.
А штатских никого. Словно исчезли все или скрылись по домам. Куры мелькали на улице, гуси и утки возле речки крутились, где они мыли лошадей и купались сами, а над домом почты мерно развевался красный, невыгоревший, словно вчера вывешенный, флаг. Но и тут удивительно пусто.
Пока Алеша возвращался к себе в казарму, бежал, торопился, поскольку отпустили его на «две секунды», почти возле их военного городка встретился ему на пути красноармеец. Гимнастерка потертая, и все потерто, в грязи, пыли, голова забинтованная.
— Браток, а санчасть у вас далеко?
— Не знаю, — растерялся Алеша. — А ты? Вы — откуда?
— Ладно, — сказал красноармеец, — найду. У меня, браток, знамя под этой гимнастеркой. Всех — начисто. А я — живой. Иди, иди, ты — необстрелянный. А я найду и дойду. Бывай, браток!
В казарме им выдали по пятнадцать патронов для карабина. Каждому по пятнадцать.
Их 96-я горнострелковая дивизия уже воевала. Их 141-й артиллерийский полк воевал. А их дивизион, их батальон остались здесь, в Кутах.
Как говорили, командир-интендант стал начальником гарнизона.
Почему не Сухов, уж если их дивизион остался здесь?
Ведь раньше начальником гарнизона был командир полка…
Вроде грохот вокруг стал тише. И сполохов — меньше.
Теперь на улицах города появились гражданские. У военкомата шла мобилизация. Рядом с призывниками плакали женщины и дети. Наголо остриженные, белоголовые призывники чувствовали себя неловко.
Днем и по ночам — тревоги. У себя. И в городе. Искали немецких парашютистов. Говорили: десант за десантом. Обыскивали в Кутах все — каждый домик, каждый огород… Стреляли.
Радио у них не было.
Газет не получали.
На четвертые сутки услышали выступление Молотова от 22 июня. Им прочитал его политрук Серов. Оно было серьезное и спокойное:
«Враг будет разбит! Победа будет за нами!»
Спрашивали себя:
— А что — Сталин?
И сами себе отвечали:
— Сталин, конечно, на посту! И уж со Сталиным, с товарищем Сталиным мы победим!
Да и вообще война скоро кончится. В гражданскую куда труднее было, а победили. А тогда, помимо белых, сколько буржуев против нас воевало: и англичане, и чехи, и французы… Одно слово — Антанта!.. А потом — шпионы, самураи всякие и белофинны: победили! Это уже при нас. Все помнится. И Ленинград — самый фронтовой город в России. И лошадки, почти такие же, как сейчас, ползущие с ранеными по проспекту 25-го Октября… И отец, погибший там, на «линии Маннергейма»…
Правда, лошадки там были какие-то другие: приземистые, выносливые, покрытые инеем и испариной.
А тут — красивые, грациозные, крупные.
Саша и Женя — старые друзья по Ленинграду — рядом. Каждый за эти месяцы красноармейской службы что-то открывает новое в себе и в других.
Дни и ночи тяжелые.
Все стали взрослее и серьезнее.
Костя Петров, которому уже давно забыли «Петерпаульшуле», говорил:
— Я вот все думаю. Не товарищ Сталин, а Молотов выступил… Молотов ездил в Берлин. В Москве Риббентропа встречал. Товарищ Сталин не встречал Риббентропа. И не виделся с ним… Тут что-то есть…
— Ты прав, Костя, — говорил Саша Невзоров. — Зря раньше спорил. Конечно, есть…
Шли всякие разговоры. Но это — мельком.
Остальное — серьезнее. Да и не до разговоров сейчас.
После выдачи пятнадцати боевых патронов на человека выдали каски. Вместо буденовок. Каски металлические.
Через Куты тянулись подводы и реже — машины с ранеными.