Правда, меня смущало слово «святая». Подумают еще, что я верующий. Долго подбирал другое слово. «Родная» — слишком просто. «Учитель Вероника» — слишком казенно, да и не «учитель» она, а «учительница». А больше ничего на память не приходило.
Я переписал стихи начисто и в конце недели перед тем, как сдать дневник, вложил их в него.
Учительница собрала дневники.
Весь выходной день я не находил себе места. То мне казалось, что я совершил великую и преступную глупость. То утешал себя: «А почему? Пусть! Ведь это же правда! Пусть она знает!»
На следующий день Вероника Михайловна на первом же уроке раздала проверенные дневники, но о моих стихах не сказала ни слова.
И только на перемене, когда все выбежали из класса, позвала меня.
Позвала ласково и посмотрела на меня ласково.
Наконец произнесла:
— Не помню, кто это сказал, что фантазия и воображение не только душа, а и сердце поэзии.
— Как кто? — удивился я. — Эдгар По!
— Ты читал Эдгара По? — удивилась она.
— А как же! Я и Мопассана читал.
— Значит, ты совсем взрослый, — сказала она. — Это хорошо. И все-таки ты фантазер!
Я, кажется, начинал скисать:
— Почему?
— А потому, — спокойно и мягко объяснила она, — что, когда произошла революция, мне было три года, а когда закончилась гражданская война — восемь. И потом, насчет любви, не сердись, ты придумал, это совсем, совсем не любовь. Что такое любовь — если тебе выпадет удача, ты узнаешь позже, когда станешь большим и взрослым.
— Я не придумал, — выдавил я. Мне хотелось громко и сильно плакать.
— Ну, хорошо, — она погладила меня по плечу. — Ты знаешь, что скоро выборы в Верховный Совет?
— Конечно! — я чуть растерялся от неожиданного вопроса.
Я даже знал наших кандидатов — председателя Моссовета Булганина и академика Комарова.
— И прекрасно! Вот тебе задание: напиши об этом стихи для стенгазеты.
Через день я принес Веронике Михайловне стихи под названием «Пионерский привет»:
Учительница прочитала, похвалила:
— Молодец! По крайней мере, это искренне и по-детски.
А у меня от этих слов «по-детски» что-то обидно перевернулось внутри. И сразу же пропал всякий интерес к Веронике Михайловне. Тем более, что после четвертого класса, когда она перестала быть нашей учительницей, я видел ее все реже и реже.
А стихи мои «Пионерский привет» были напечатаны в газете «Штаб индустрии». Газету принес отец, который работал в Наркомтяжпроме. Он же мне сказал, что муж Вероники Михайловны тоже работает в этом наркомате.
Испанцы считали ее испанкой, французы — француженкой, а немцы — немкой. Ее звали Сильвией, и это имя как нельзя лучше подходило ей, поскольку оно было не только испанским.
Она появилась в интербригаде под Барселоной в тридцать седьмом и очень быстро стала любимицей бойцов и командиров. Она могла быть и переводчицей, и разведчицей, и связисткой, а когда тяжело ранили комиссара бригады Хуана Кастильо, как-то достойно заняла его место и прошла с боями не одну тысячу километров по испанской земле, сражаясь с франкистскими мятежниками и воевавшими на их стороне итальянскими, немецкими и марокканскими солдатами.
По ночам, когда было относительно спокойно, она вспоминала свою далекую родину, московский университет, работу в Коминтерне и даже свое короткое замужество, мучаясь от того, что не поехала с Витей на дальневосточную заставу. Ведь если б поехала, он не погиб бы в тридцать пятом на маньчжурской границе.
Она почти не встречалась в Испании со своими соотечественниками — советскими добровольцами, хотя их было не так уж мало — больше двух тысяч, и почти все они были танкистами и летчиками. В их же бригаде сражались стрелки и артиллеристы, и лишь в начале тридцать девятого ее случайно нашел в Мадриде Михаил Кольцов:
— Вероника Дмитриевна? Значит, вы и есть героическая Сильвия!
Кольцов знал Сильвию по Коминтерну!
Она рассказала Михаилу Ефимовичу, с каким трудом попала в Испанию, ведь туда брали только мужчин.
— И помог мне, в частности, Георгий Димитров, — призналась она.
Весной тридцать девятого фашистские войска ворвались в Мадрид. Начались тяжелейшие бои на баррикадах.
Двадцать девятого марта около радиостанции Сильвия упала. На груди ее было знамя бригады.
Через год, когда никто еще не знал о предстоящей войне, моей матери сообщили, что ее младшая сестра Вероника награждена орденом Боевого Красного Знамени — посмертно.
В октябре сорок первого мы, желающие попасть на фронт, осаждали Московский горком комсомола в Колпачном переулке. В военкомате у меня ничего не вышло, а здесь, кажется, была какая-то надежда. Говорили, что тут формируют комсомольские истребительные батальоны, партизанские группы и даже отряды разведчиков.
В горкоме было людно, шумно и безалаберно суетно, но в этой сутолоке, внимательно присмотревшись, можно было обнаружить свой жесткий порядок.
Она встретилась мне возле одной из дверей, спросила:
— Вы тоже?
— Да, но только не знаю, возьмут ли? В военкомате отказали.
Вид у нее был какой-то несерьезный, пигалица, кроха, с большими детскими глазами, в которых слились восторг, удивление и испуг.
Оказалось, что она из соседнего переулка, как и я, перешла в восьмой класс, у нее, как и у меня, есть оборонные значки. Но надеть она их постеснялась.
Она спросила, как меня зовут, я ответил и в порядке вежливости тоже спросил.
— Вероника, — отозвалась она.
— Странное имя, — я почувствовал, что сказал явную глупость.
— Почему же?
— Да так, знакомые у меня были, — пробормотал я еще более смущенно.
Из первой комнаты меня направили в третью. Из третьей — во вторую. Из второй — опять в первую. Наконец прорвался в кабинет секретаря горкома.
Там мне тоже сказали:
— Рано еще!
Я, огорченный, вышел на сухую мерзлую улицу.
Вероника увязалась за мной. Мы вместе дошли до моего дома.
«Смешно, — подумал я. — Девчонка провожает меня».
Я не стал спрашивать, где она живет, меня это не интересовало: у меня были две девочки Нина и Наташа, куда лучше Вероники, и я их тайно любил. Она же записала мой адрес и телефон.
Чтобы не болтаться без дела, я устроился на работу катошником в типографию «Московский большевик», неподалеку, по соседству. В ротационном цехе, где я катал роли бумаги и закреплял их на печатной машине, выпускалась газета «Московский большевик», многотиражки «На боевом посту», «Сталинская трасса», «Советский метрополитен» и листовки для населения оккупированных районов. Я, как несовершеннолетний, работал с шести утра до двенадцати, а по ночам еще дежурил на крыше, тушил немецкие зажигалки.
Однажды, выйдя из типографии, я увидел Веронику.
— Ты что?
— Тебя жду.
— А откуда ты знаешь, что я тут работаю?
— Мне твоя мама сказала.
Мы собирались на Чистые пруды копать траншеи. Вероника пошла с нами. И копала землю вместе со всеми.