«Юнкерсы», летевшие прямо над лесной дорогой, выдали серию очередей. Вернулись, и опять — серия. Где-то заржали лошади, раздались крики. Кто-то стрелял по самолетам.
Все неожиданно, как и началось, стихло.
Оказалось, у них заметные потери.
Добили трех раненых лошадей. Похоронили восемь красноармейцев.
Командир колонны и командир дивизиона Сухов торопили, когда они копали могилу в лесу.
Потом — митинг не митинг.
Речь держал Сухов.
Опустили погибших красноармейцев в могилу. Засыпали.
— Слава героям! — закончил Сухов.
Краткий салют.
— Теперь — по коням! — приказал командир колонны.
Рядом оказался Сухов.
— Как, Горсков? Привыкаешь?
Алеша промолчал.
— Слежу за тобой, — сказал Сухов.
Алеша опять промолчал.
Вторая могила — эта. А раньше Проля Кривицкий и пять активистов…
Что тут скажешь!
— Чего молчишь! — спросил Сухов.
— Да, товарищ комдив! — вспомнил Алеша. — А кто это командир колонны? С четырьмя шпалами?
— Это, Горсков, — потрясающий человек! — словно обрадовавшись, сказал Сухов. — Героический! Гражданская война, Хасан, Халхин-Гол! Он, кстати, нашего командира полка пытался вынести, но не удалось, сам в окружение попал, чудом вырвался… Огромной стойкости этот Иваницкий. Нам учиться у него надо!..
…Шли в сторону Каменец-Подольска, к старой границе. В селах убитые активисты. Уже целыми семьями. Горели их дома. По улицам ходили наглые парни с охотничьими ружьями и гранатами. Те, что ходили открыто, не стреляли. Стреляли, как правило, из-за угла. Немецких флагов не видно. Румынские и венгерские встречались все чаще.
В лесу под Каменец-Подольском соединились со своими, которые вышли сюда на сутки раньше, сильно потрепанные в боях на новой границе и по пути. Говорили, что потеряли третью часть состава, не считая техники и лошадей.
Еще вчера начало поступать пополнение из местных жителей. Их обмундировали. Новичков называли «западниками». Все они казались какими-то пришибленными. И говорили на странном языке — смесь украинского с венгерским, польским, румынским, — понять их невозможно. По-русски — почти ни слова.
Троих отправили в разведку на конях, Алешу, Костю Петрова и новобранца по фамилии Лада. Лошади чужие, но смирные: Кока, Тара и Весь.
Поехали в сторону Хотина разведать дороги.
Лада, хотя и плохо говорил, местность знал прекрасно. Поняли и то, что он комсомолец.
Ехали лесами, стараясь избегать сел, как приказано: неизвестно, кто и что сегодня в селах.
Наконец Лада произнес:
— Ось туточки незабаром мое село.
Старшим был на сей раз он, Алеша.
— Слушай, Лада! На кой нам лях это село, твое оно или не твое! Нельзя ли его обойти? И командир так приказал.
— Села не проминуты. Воно зараз по дорози, а инших шляхив немае…
Пришлось ехать дальше.
Лада объяснил, и его все поняли: здесь лучшие дороги в сторону Хотина. Это еще новая советская территория, и тут опасно, но красноармейские части пройдут. Люди, орудия, лошади и даже автомашины. Дальше, за старой границей, будет лучше. Они ездили на Советскую Украину, дружили с советскими комсомольцами… Там, конечно, все не так, как здесь. Тут пока трудно. Классовая борьба! А там, у вас, все давно решено. И тут, если бы не эта война, они тоже все скоро решили бы…
Так Алеша и Костя приблизительно поняли Ладу.
— А зовут-то тебя хоть как? — спросил Костя.
Лада опять смутился:
— Чо!
— Имя твое? — сказал Алеша. — А то мы все: Лада, Лада! А имя-то у тебя есть?
— Ивась! Ивась!
— Ласковое имя, — сказал Горсков.
Впереди засветились меж деревьями огоньки. Лес еще стоял слева и справа сплошной стеной, слева — выше, в гору, справа — вниз, под гору. Впереди замаячили огни. Смеркалось в этих краях рано.
Но так и было рассчитано. Они проверят дорогу в сумерках, в ночь, и, переспав, — под утро. И не позже 10.00 вернутся и доложат.
Перед селом спешились.
Покурили.
Ивась не курил, но у него была махорка — истый самосад, и он угостил Алешу и Костю.
Костя затянулся первым. Он курил и до войны.
Алеша закурил в армии, в прошлом году.
Лошади отдыхали. Щипали свежую горную травку, чихали от удовольствия и преданно смотрели на своих новых седоков.
Смотрели так, как будто всю жизнь Ивась, Костя и Алеша были рядом с ними!..
Видно, хорошие люди, раз армейская лошадь, привыкшая ко всему, так сразу принимает человека…
— Поехали?
Огоньки светили впереди, и вскоре они въехали в село, которое стояло слева от дороги, на горе. Тут оказалось довольно темно, хотя огоньки керосиновых ламп и свечек мерцали в окнах.
Было очень тихо, хотя ночь еще и не настала. В небе сквозь вершины сосен всходила луна, и свет ее уже блуждал по крышам и по оконным стеклам.
У второго крайнего дома они слезли с коней, и Ивась удалился.
Здесь словно не было войны, которая захватила сейчас всю землю. Пели ночные птицы. Вроде и соловьи. Трещали цикады. С величавым спокойствием шумел лес…
— Ивась — отличный парень! — сказал Костя. — Представляешь, как им тут нелегко…
Но куда он пропал?
Не успел подумать, прибежал Ивась, запыхавшийся, какой-то взбудораженный.
— Поехали? — спросил Алеша.
Опять оседлали коней, двинулись.
В конце села позади вдруг раздалась очередь. Думали, пулеметная… Задело Коку — лошадь Ивася. Кока споткнулся, сбросил седока и упал на дорогу.
Алеша с Костей были чуть впереди, соскочили с лошадей и схватились за карабины. Залегли, а когда к ним подбежал Ивась, начали отстреливаться.
Впереди появился парень с автоматом. Его ясно было видно в свете луны, и рядом — Кока… Лошадь корчилась на дороге, задрав голову. Парень стрельнул ей в голову и бросился вперед. На нем была белая с вышивкой одежда… Но вроде кожаная, не полотняная…
Никто из них не мог попасть в этого парня.
Трое не могли попасть в одного!
Парень мотался по дороге, бросался то влево, то вправо, наконец, скрылся за трупом Коки — конь уже не шевелился! — и стрелял оттуда.
Тара и Весь стояли рядом, испуганно похрапывая.
Костя вскочил и прогнал их в лес, с дороги.
Они робко послушались и перемахнули через обочину, шурша сухими листьями.
Вдруг Ивась поднялся во весь рост и пошел вперед.
— Ты что, Лада? — крикнул Костя.
— А ну, Ивась, назад! — приказал Алеша.
Ивась посмотрел на них, улыбнулся и, что-то сказав, спокойно двинулся дальше.
Парня с автоматом не видно. А дорога была светлая.
Ивась прошел два-три метра, дважды выстрелил и вдруг упал.
И все сразу, казалось, смолкло.
Еще, наверное, минуту Костя и Алеша лежали ошеломленные.
Тишина, тишина.
Только лошади всхрапывали в кустах.
Наконец схватились.
— Пошли! Нельзя же так?
Кто первым это сказал, неизвестно, но оба они вскочили и бросились к Ивасю.
Он был еще жив.
— То мий брат Грицько… Сволота! Хоче мени помстыти, що я до комсомолу пишов, а зараз до Червовой Армии… Коня жалко… Добрый кинь був… — шептал он.
Изо рта у него, из ушей шла кровь.
Они похоронили Ивася в кустах, где стояли Тара и Весь. Саперные лопатки теперь были. Кока остался на дороге.
Взяли документы Ивася. Медальона у него не было. На могиле — теперь уже ничего не поделаешь — чернильным карандашом на сорванном куске бересты написали: «Красноармеец И. Лада. Комсомолец. 1941 г.». Даты рождения Ивася не знали.