Усталые, долго гадали, что делать дальше.
Даже поспорили.
Правым, видно, оказался Костя. Он, Алеша, потом это понял.
Оседлали коней и двинулись вперед, в сторону Хотина.
Путь шел по лесу. Выше — ниже, горы — овраги, а потом — полями и опять в лес.
Лес стоял какой-то мрачный, недоступный, а поляны особенно на возвышенностях, смутно белели ромашками и, кажется, незабудками. На одной поляне росла дикая яблоня с крошечными зелеными плодами, на другой высился корявый дуб. Его подножие было густо устлано сжавшимися прошлогодними желудями. На третьей виднелся огромный куст шиповника, а по краям поляны бузина и волчьи ягоды.
Ни огней, ни сел по пути не встречалось.
Где-то глубокой ночью остановились, почувствовав, что очень устали и лошадям надо дать отдохнуть, немного поели, хотя есть не хотелось. Поташнивало. Особенно после того, как опускали Ивася в могилу.
Спали час-два, почти поминутно вскакивая и вздрагивая. Но все же спали.
Проснулись, когда загудело небо, и в предрассветье увидели массу немецких самолетов, идущих на восток.
Тара и Весь были настороже.
Алеша с Костей быстро собрались.
В ближнем ручье успели умыться. Стало немного легче.
Сколько оставалось еще до города Хотина, никто не знал. А именно это и необходимо им узнать.
Немецкие самолеты ушли.
Стало тихо. Совсем как до войны. Алеша вспомнил почему-то дачу под Ленинградом, куда он выезжал на лето, и все это показалось ему таким далеким и невозможным, словно однажды привиделось в странном, далеком сне.
Солнце уже давно поднялось, и даже без часов можно было понять, что сейчас семь — восемь утра, не меньше. Они вышли на опушку, к ложбине, и вдруг услышали грохот канонады и ружейные выстрелы.
Ложбина была большая, свежезеленая, поросшая по краям кустарником, за которым, кажется, угадывалась речка или ручей. В небе редкие прозрачные облака, тихо плывущие к горизонту.
Сразу же вернулись, спешились и залегли в кустах. Наверное, от волнения вдруг нестерпимо захотелось есть.
У Алеши в сумке от противогаза остался хлеб.
Пожевали.
Корочки отдали лошадям.
А внизу…
Бой — не бой?
Просто перестрелка?
Ни самолетов в воздухе, ни артиллерии на земле, кажется, не было.
Редкие вспышки взрывов.
Может, минометы?
И стрельба, винтовочная, автоматная, с перерывами…
— Посиди! Я пойду! — сказал наконец Алеша.
— Почему ты?
— Я старший, в конце концов…
Он выбрался из кустов и стал спускаться. Ложбина была не очень велика, впереди еще одинокие кусты и деревья, а дальше — поле и вдали какое-то селение или городок.
Скрываясь меж кустами, он сначала шел в полный рост, а потом перебежками, пригибаясь. Карабин держал наготове.
Стрельба усилилась, но была какая-то беспорядочная. Возле ручейка с молодым ивняком его окрикнули. Там оказались свои, красноармейцы. Их — четверо, один — тяжелораненый.
— Мать пресвятая! Помогите кто-нибудь! — кричал раненый.
— Только что ранило миной в живот, — объяснили красноармейцы.
Узнав, что Алеша — разведка, объяснили:
— Здесь венгры… Почему, черт их знает… Видно, с немцами вместе. Немцев пока не видно. Хотин километра три за селом… Там тоже венгры. Не очень много, но злые как собаки. Так что лучше убирайся отсюда, пока цел, а своим скажи, что на Хотин, видно, придется пробиваться с боем…
Пока перестрелка поутихла, он попрощался с красноармейцами и вернулся в лес. Рассказал все Косте.
Решили немедленно возвращаться к себе. Как-никак что-то узнали: и дороги, и обстановку.
Ехали осторожно, особенно когда подъезжали к месту гибели Ивася. Взглянули на могилу: свежая, она была хорошо видна с дороги.
Дальше объехали труп Коки. Над ним уже кружилась стая мух и деловито хлопотал ворон.
Подул небольшой ветерок, и лес словно запел. Протяжно вели мелодию дубы и грабы, ясени и горные сосны, зашелестела в движениях неслышимого танца листва. Будто тихие, приглушенные звуки огромного органа за-звучали в ушах.
— Слышишь? — спросил Алеша.
— Слышу, — сказал Костя. — Словно Ивася отпевают. Теперь самое главное — миновать село.
Кажется, прорвались.
XIV
Он видел Ивася совсем не таким, каким его положили в могилу, а красивым и статным, застенчивым и смелым.
И пейзаж на месте гибели Ивася виделся ему не мрачным, а светлым, словно происходило все не в горах и в лесу, а на ясной поляне, в расцвете доброго летнего дня.
Ему не было стыдно за портрет командира полка. Это вам не «Каторжный труд…»! Сюда вложено нечто большее, чем умение.
Здесь есть идущее из тайных глубин сердца чувство, а не просто фотографическое сходство.
Портрет был помещен в армейской газете и размножен политотделом армии листовкой.
Ивась виделся Алеше живым, как и командир полка. Только более сильным, чем в жизни, будто Алеше удалось слить в нерасторжимое единство четкий, чеканно-красивый рисунок и ясную, прозрачную светосилу цвета.
Алеша мысленно писал портрет Ивася…
Поздно вечером 96-я горнострелковая дивизия, в том числе и их 141-й артиллерийский полк, двинулась в направлении Хотина.
Впереди шла разведка, которой командовал Дудин, а практически руководил Иваницкий.
Ехали верхом. Алеша на своем Костыле, а Костя на какой-то чужой лошадке по кличке Зима.
Было приятно сознавать, что колонна идет по дороге, разведанной ими.
Двигались медленно, но к утру все же достигли Ива-сева села. Тут опять тихо. Словно вымерло все; хотя дымились трубы у печек, выставленных прямо на улице, но возле них никого видно не было.
В селе не остановились, и, наверное, правильно сделали, а пошли вперед, к опушке леса.
Лес уже не пел. Солнечные лучи проникали сквозь паутину ветвей и ярко светились в утренней росе и смоле сосен. Пели невидимые птицы, жужжали пчелы, вилась мелкая мошкара. Где-то стучал дятел, а вдали куковала кукушка. Эхо разносило по горам эти звуки, и они пропадали за горами в низинах или дальних лесах.
«Красота, — подумал Алеша, — но какая-то беспокойная, страшная красота».
Дудин торопил, Иваницкий, наоборот, придерживал ход колонны.
Алеша почти не слышал их разговоров, но невольно подумал, какие они, видно, разные и похожие. Вот хотя бы карандашом набросать!
Он вспоминал Академию все чаще и чаще. Теперь он думал о ней уже без горечи и грусти. Лишь порой его охватывало мучительное сожаление о своей, той юношеской категоричной самонадеянности, которая давала право так наивно и несправедливо судить о людях, его окружавших. Эта глупая самонадеянность позволяла не видеть и не принимать ложности собственных поступков и суждений. Первые дни войны уже многому научили Алешу. И он все больше вспоминал Академию с благодарностью за то, что она успела ему дать.
И все-таки…
Там учили прекрасной натуре, но студенты со своим жизненным опытом еще не были готовы к открытию прекрасного в этой натуре.
Нет, он правильно выбрал свой путь в сороковом, а не в сорок первом, когда уже ничего нельзя было выбирать. Когда всех их выбрала жизнь и повела по своим дорогам.
Милая, добрая, умная Академия!
Спасибо тебе за все!
Академичность — это прекрасно, но жизнь… Даже в финскую войну ничего в Академии не изменилось, кроме дежурств, маскировочных штор…