И понимание всего, что происходит, и сообщения Советского Информбюро, и радостные, и в чем-то удручающие — немцы и после Сталинграда прут! И не сдаются, кажется! А значит, впереди… И все же главное — он жив! Жив! Жив!
Однажды его вызвал Баграт Васильевич.
— Садись, Горшков!
Он произносил Алешину фамилию как «Горшков».
Алеша сел в глубокое кресло возле могучего дубового стола, за которым восседал врач. Тот открыл ящик стола и протянул два письма. Вернее, письмо и записку.
— Больше не могу скрывать, — сказал Баграт Васильевич. — Скрывал почти год, а больше не могу. И показать не мог, не сердись. А с записочкой к тебе приезжала очень милая девушка, санинструктор. Очень рвалась к тебе, но ты тогда был еще совсем плох. Вот так… Теперь, Алеша-Алексей, считай, что окончательно здоров.
Алеша сразу узнал на треугольнике Верин почерк.
«Здравствуй, Алеша! Знаю, что не порадую тебя, но я все должна рассказать.
Первой в блокаду умерла бабушка. Это было еще в январе сорок второго. Мария Илларионовна держалась, продолжала работать. Да, бабушку вместе с другими похоронили на Пискаревке. 17 июня, когда мама возвращалась с работы, начался сильный артиллерийский обстрел. Она, видимо, не успела укрыться и погибла от снаряда. Ее тоже, как мне сказали, похоронили на Пискаревском. Я, к сожалению, узнала обо всем только в конце июня. Дом ваш разрушен. Так что неизвестно, что лучше.
Будь мужествен!
У меня в жизни произошли, кажется, большие изменения. Но об этом как-нибудь потом. Надеюсь, что у тебя все хорошо.
Вера».
И дата: 13 июля 1942 года…
Записочка была от Кати.
Алеша постеснялся читать ее в присутствии Баграта Васильевича и спросил:
— Мне можно идти?
— Иди, Горшков, иди! — сказал Баграт Васильевич. — И не отчаивайся. Война, брат!
На улице он открыл Катину записку.
Умница, Катюша!
Как ему сейчас нужна эта ее записочка!
А вокруг в это время хлестал южный тропический ливень. Потоки воды бурными реками и ручьями скатывались с гор и устремлялись к морю. Море у берега помутнело из-за песка и глины, оно бурлило и падало лохматыми волнами с белой мутью на прибрежные камни. По оконным стеклам госпиталя, запотевшим, как в мороз, катились потоки воды. Ливень с силой бил в окна, и рамы вздрагивали.
Ветер и вода несли сбитые листья, палки и коряги, лепестки цветов и клочья бумаги. Сорвалась пальмовая ветка и неуклюже понеслась по мостовой, то останавливаясь, то вновь устремляясь вниз, к морю.
На улице ни души.
Даже машин не видно и не слышно.
XXI
И вот наконец — прощай, Очамчире! Прощай, родной, проклятый, до страсти опостылевший госпиталь!
Прощайте, Игорь Иванович, Баграт Васильевич, Григол Ираклиевич!
Прощайте, Нана, Соня и Лайнэ!
Прощайте, пальмы и магнолии, чайные плантации и разросшееся кладбище!
Ограниченно годен!
Он долго добирался на перекладных до места новой службы.
ПАХ так ПАХ! Полевая армейская хлебопекарня находилась в 57-й армии, в Мартовой, восточнее Харькова, который был все еще в руках немцев.
Алеша быстро освоил новое хлебопекарное дело. Маялись только с дровами да с огромными немецкими мешками с мукой. Вместе с рядовым Хабибуллиным и шофером Самсоновым они успевали к рассвету выдать свежий хлеб, а потом переключались на скотину. При пекарне было несколько коров. Четвертого человека, полагающегося по расписанию, пока не давали.
Мартовая почти пустовала. Поступил приказ согнать сюда разбежавшийся по соседним деревням и балкам скот.
Отощавшие за зиму, полудикие коровы ловились с трудом.
Трава еще только начинала зеленеть, кормов не хватало. Рвали молодую листву, кое-где появившуюся травку, смешивали с прошлогодней соломой — все шло в дело.
Научились доить, и как-то Алеша привез в штаб армии первые два ведра молока. Коров распределили по хозчастям полков.
Через неделю приказ:
— Отправляйтесь в Чугуев. Там горят вагоны с мукой.
Выехали верхом.
Алеше досталась огромная кобыла с розовыми ноздрями.
Стоило огромных усилий оседлать ее и стронуть с места.
Солнце уже стояло высоко над головой, когда они проехали несколько полуразрушенных деревень и вышли к железнодорожной ветке.
Вдруг впереди, возле лесной балки, Хабибуллин заметил немцев.
Соскочили с лошадей, залегли.
Немцы, а их было четверо, занимались чем-то своим, не обращая ни на что внимания.
Алеша свалил свою лошадь на землю. Товарищи последовали его примеру.
— Славяне, подождите, — бросил он. — В случае чего — прикройте.
— Осторожней ты, черт! — произнес Самсонов.
Горсков вырвался из-за лошади и мелкими перебежками бросился в сторону немцев. Те, странное дело, зачем-то собирали смолу. Оружие у них висело за спинами.
Подобравшись поближе, Горсков вскочил, дал автоматную очередь в воздух и замахнулся лимонкой:
— А ну, гады, руки вверх! Хенде хох!
Немцы обескураженно обернулись. Только один попытался снять автомат, но Алеша выбил его.
— Хенде хох! Кому говорят!
Подбежали Самсонов и Хабибуллин.
Немцев обезоружили. Связали их же ремнями руки за спиной.
Алеша ликовал. Первая победа. Хотя немцы были и не из молодых, лет под сорок, — все же победа.
Пленных сдали в штаб артполка в следующей деревне. Алешу и его товарищей долго и подробно расспрашивали, как было, все записали.
Через полчаса они были в Чугуеве. Здесь творилось страшное. Горел санитарный поезд с тяжелоранеными. А рядом — на вторых путях — горел состав с мукой — нашей и немецкой.
В составе было пять вагонов.
Справились только к вечеру.
Тут же на платформах привалились к стене полуразрушенного вокзала и уснули. От дикой усталости даже не хотелось говорить.
Через час Горсков вскочил. Пошел проверил лошадей. Они были привязаны у скверика с закопченной зеленью.
— Славяне, пора! А то к утру хлеб не успеем.
Возвращались куда быстрее. В степи стало прохладно. Небо вызвездило, как это бывает только на юге.
В Мартовой, куда они вернулись под утро, ждала новая неожиданность. Взлетел на воздух артиллерийский склад. Немногие из оставшихся в живых рассказывали противоречивое: одни — мол, диверсанты, другие — дескать, кто-то закурил на складе, чуть ли не часовой.
Погибших уже похоронили. Двенадцать человек.
ПАХ не пострадал. Только у «ЗИСа» взрывной волной выбило стекла да борт задело осколком.
Пора приниматься за тесто.
После бессонной ночи все делалось с большими усилиями. К восьми утра первые буханки были готовы. Из полков и дивизий потянулись подводы и грузовики за хлебом.
А в девять из кабинки одного грузовика выскочил молоденький, совсем мальчишечка, младший лейтенант и крикнул:
— Кто тут будет Горсков?
Алеша подбежал:
— Я, товарищ младший лейтенант!
— Приказано доставить вас в штаб армии.
Горсков немного струхнул:
— А зачем?
— Не знаю. Собирайтесь.
Штаб армии, как и прежде, находился в селе Белый Колодезь, куда Алеша не раз привозил молоко.
И в избе, куда его провели, находился тот же майор, который когда-то распорядился передать коров хозчастям.
— А, старый знакомый! — сказал он, вставая из-за чисто выскобленного стола. — Что ж, Горсков, с тебя, как говорят, причитается. Вот только молока у тебя теперь нет. Да, признаюсь, и мы не видим. А теперь получай!