По пути в редакцию она прошла через площадь Революции и заметила перемены. Трупы с виселиц были сняты. Остался только один. Лиза подошла ближе и с ужасом узнала Никаноровну. Все лицо ее было разбито. На груди табличка: «Партизан».
В редакции она увидела фотографию повешенной Никаноровны и информацию, подготовленную Евдокимовым. В ней с восторгом живописалось о поимке крупной партизанки и намекалось на ее причастность к взрыву ТЭЦ. «Так будет с каждым, кто выступает против нового порядка, утверждаемого победоносной германской армией», — заканчивалась заметка.
Физическое уродство, как это порой бывает, не ожесточило, не озлобило Лизу. Она была мягка со всеми, у нее не было врагов, и в людях она обычно видела только хорошее. И как ни ужасна была война, как Лиза ни воспринимала немцев, она на первых порах не чувствовала злобы к ним.
И вот эти повешенные — в какой уже раз!
И теперь тихая, незащищенная Никаноровна!
Они же не люди! Они хуже зверей!
Лиза была в отчаянии: «Что делать? Что делать?»
Время словно остановилось, и она никак не могла дождаться окончания рабочего дня. А тут еще шеф-редактор послал их с Шурой крутить печатную машину. Ведь электричества не было.
Лишь около девяти часов Лиза вернулась домой.
Есть она не могла; не раздеваясь, тяжело опустилась на постель. Сидела так час-два, а может, и больше.
Наконец приняла решение: «Пойду! Будь что будет, а все равно пойду!»
Пока она шла по городу, два раза сработал пропуск, и патрули отпускали ее. На окраине стала осторожнее, все чаще оглядывалась по сторонам.
Миновав последний мостик, она направилась по грунтовой дороге в сторону леса. Тут было тихо, пустынно и от этого еще страшнее. На небе, как назло, появилась неполная луна, освещая дорогу.
Она почти побежала и вот наконец нырнула в лес. Остановилась, передохнула и вновь двинулась вперед. Шла долго.
Часа через два ее окликнули:
— Стой!
Она крикнула:
— Да своя я!
— Пароль! — приказали из кустов.
Никакого пароля она не знала:
— Своя же я, говорю!
Двое вылезших из кустов мужчин с удивлением рассматривали ее.
Один сказал:
— Кажется, я видел ее летом с Орловым.
— Да, да, я была здесь с Игорем Венедиктовичем, — заторопилась она, — а сейчас мне очень он нужен. Очень. Это срочно, поверьте.
Дозорные переглянулись.
— Ну что ж, пойдем, — сказал один из них, — а ты, Золотов, оставайся.
Они прошли с полкилометра. Вдали, на поляне, Ли-за увидела небольшой костер и людей, сидящих у огня.
Вскоре они оказались у знакомой землянки.
— Так вам обязательно Орлова? — спросил ее сопровождающий.
— Лучше его, — подтвердила Лиза.
Сопровождающий нырнул в землянку, попросив Лизу подождать.
Вскоре из землянки в накинутом на плечи ватнике вышел Игорь Венедиктович.
— Что случилось? Что за самодеятельность? Кто вам разрешил сюда являться? — в голосе его прозвучали тревога и явное неодобрение.
Лиза, сбиваясь, рассказала о том, что повесили Никаноровну, протянула записку с данными о немецких эшелонах.
— Зайдем, — уже мягче сказал Игорь Венедиктович.
Они спустились в землянку. На столе горела коптилка. У двери сидел связист — совсем молодой парень. Остальные спали на нарах.
Орлов подошел к нарам, потряс кого-то:
— Леонид Еремеевич, а Леонид Еремеевич!
С нар поднялся заспанный человек, и Лиза сразу узнала его. Это был директор пятой школы, где они проходили практику.
Орлов рассказал про Никаноровну.
— Какое несчастье! — воскликнул Леонид Еремеевич.
Потом они долго рассматривали Лизины записи. Лиза согрелась — в землянке было тепло. Ее клонило ко сну.
— А сейчас есть и спать! — Игорь Венедиктович похлопал ее по плечу и посмотрел на часы. — До четырех спать! В четыре пойдешь назад. А мы тут с командиром покумекаем, как жить дальше, — сказал он. Потом добавил — В городе есть подполье. ТЭЦ — это их работа. А мы здесь ни при чем.
Ее накормили и уложили на нары в противоположном углу.
Казалось, не проспала и минуты, как ее разбудили:
— Пора!
На столе стоял стакан молока, лежал хлеб.
— Поешь!
Пока она ела, Леонид Еремеевич говорил:
— Данные ты собрала очень нужные. Спасибо. Теперь у нас, к сожалению, пока нет надежной связной. Приходи, как сейчас, только ночью. Допустим, через пять, нет, пожалуй, лучше через шесть дней. И постарайся узнать, где живет Платонов. Есть ли охрана. Расписание его дня. В общем, все, что можно. Договорились?
— Хорошо, — сказала Лиза.
Она покинула лагерь и затемно вернулась в город. На улице Красина ее остановил патруль, но все обошлось.
Когда Игорь познакомился с Клавой, он долгое время скрывал это от матери. Она ничего не знала, но интуиция подсказывала: у сына кто-то появился. Раньше Игорь часто звонил, иногда писал, а тут — почти никаких вестей.
Елизавета Павловна позвонила ему сама в общежитие — он кончал тогда училище, — с трудом нашла, стала журить:
— Уж не влюбился ли?
— Откуда ты знаешь?
— Догадываюсь.
— Да, мама, ты угадала…
— Так вот не валяй дурака, Игорек, а забирай свою зазнобу и ко мне. Устроим смотрины и еще эту, как она называется, помолвку. Если, конечно, твоя невеста мне понравится.
Как-то в очередной выходной они приехали.
Елизавета Павловна старалась быть придирчивой, но Клава ей сразу пришлась по душе. Правда, девушка смущалась, то ли от робости, то ли потому, что видела перед собой горбатую немолодую женщину. За долгую жизнь Елизавета Павловна, казалось, привыкла к этим удивлениям и нескрываемому любопытству, но всякий раз начинало больно колоть в висках и под ложечкой появлялось ощущение тяжелой пустоты.
Игорь и Клава пробыли у нее весь день. Отметили помолвку. Потом долго гуляли по городу, который очень разросся и отстроился в послевоенное время. Игорь хотел было зайти на базар, но Елизавета Павловна, словно не расслышав, утащила его на улицу Салтыкова-Щедрина. Нынешний базар напоминал ей лагерь немецких военнопленных, и она не могла туда идти с сыном. А на Салтыкова-Щедрина она все рассказывала про странного помещика Сквознова-Печерского, все, что знала со слов Игоря Венедиктовича.
Вечером они уезжали, и Елизавета Павловна провожала их на вокзал.
— Сынок, когда думаешь свадьбу-то?
— Не знаю пока еще. Если все будет хорошо, как только кончу училище, — согнувшись почти вдвое, шептал ей Игорь.
Но на свадьбу она тогда так и не попала.
Лиза уже научилась писать для «Русского голоса» небольшие заметки и корреспонденции — кому в этой газетенке было дело до стиля и чистоты русского языка? Главное — факты, факты, факты, пусть искаженные, пустые, но только чтобы все они были свидетельством торжества, разумности и необходимости немецкого порядка…
Впервые в жизни она ожесточилась и ходила в редакцию с лютой ненавистью к Штольцману и Евдокимову и ко всему, что приходится здесь видеть и делать.
Она пыталась как-то взять себя в руки, успокоиться, но не могла. Внутри все клокотало, кипело.
Работать в таких условиях было неимоверно трудно. Чтобы жители города все-таки могли получать необходимую информацию, приходилось выкручиваться, подолгу сидеть над одной фразой. И тем не менее все эти труды зачастую пропадали даром — цензура Штольцмана и Евдокимова была неумолимой…
Лиза узнала, что Платонов живет в бывшем Соснов-ском переулке, ныне Зигфрида. Дом небольшой, двухэтажный. Без четверти восемь за ним приезжает автомобиль. Дома остается прислуга. Жены и детей у Платонова нет. Обедает дома. Остальное время находится в своей резиденции по соседству с немецкой комендатурой за углом. Да, на ночь у дома Платонова выставляется пост. Днем его нет.