— Устроился? — спросила мама.
— Да…
— А Верочка пришла, — сказала мама. — Ты ей ничего не сообщил, а она пришла…
— Ты сказала?
— А как же?
Оркестр по соседству продолжал греметь, и суетились рядом Саша, Женя, Проля, другие люди из их команды, и скромно стоял рядом военный из военкомата с медалью «За боевые заслуги»…
Подошла Вера:
— Здравствуй, Алеш! Счастливого тебе пути!
Оказывается, она пряталась где-то в сторонке.
— Не сказал?
— А зачем?
Сейчас он, конечно, глупость сморозил.
— Спасибо, что пришла…
— А как я могла иначе?
Рядом стоял военный из военкомата с медалью «За боевые заслуги».
Алеша посмотрел на него еще раз и понял, что он старше их, пожалуй, старше, чем кандидат наук, преподаватель текстильного института, инженер, историк… Ему под тридцать. И медаль, видно, не за финскую. Потускнела. Или из героев-пограничников, или Хасан, Халхин-Гол?..
— А ты мне так и не сказала, почему к себе домой не пускала.
— Я? Времени не было, не сердись, Алеш! У тебя, а не у меня, — ответила Вера. — Если бы ты знал, сколько раз я хотела с тобой серьезно поговорить. И у тебя спросить.
— О чем, Верочка?
Сейчас он был в таком состоянии, что чувствовал себя виноватым перед всеми — перед баб-Маней, которая цитировала ему на прощание Евангелие, перед отцом, который погиб, перед матерью, которая провожает его и, слава богу, держится, не плачет, перед своими товарищами по команде, перед этим человеком из военкомата, перед военным оркестром, провожающим других, настоящих военных, перед ней, Верой, Верочкой…
Какой же он идиот!
— А я тебе тоже не ответил на твой вопрос, — сказал он Верочке. — Глупо! Ужасно! Я понял, что спрашивала ты не о том…
— Алеш!
— Поверь, Верочка, я вовсе… Просто — дурак. Да еще с претензиями. Вот и все! Рисовал с детства. Все хвалили. В Академию — запросто. А до этого — школа, после которой не знал, что делать. Кировский завод. Ученик слесаря. И — порт. Не ругай. За картины мои и плакаты. Это — не заработок, и поверь, все пережито… Хуже, лучше, а пережито… Понимаешь? Не просто.
Рядом стояла мама. Может, она слышала их разговор, а может, и не слышала, поскольку суета и оркестр…
— Понимаю, — сказала Вера.
Помолчала.
Потом добавила:
— Люблю тебя…
Подошла Мария Илларионовна:
— Простите, вот тут товарищ…
Рядом с ней стоял военный из военкомата с медалью.
— Мы с вами знакомы, Алексей, по военкомату, — сказал он. — И с девушкой вашей… Здравствуйте, к сожалению, не успел поздороваться, — обратился он к Вере. — А мы разыскиваем могилу вашего отца. Я вот уже и Марии Илларионовне говорил. Так что не волнуйтесь. Служите спокойно.
Рядом оказался Женька:
— А война, как вы думаете, будет?
Ох, не к месту.
Мария Илларионовна вздрогнула.
Верочка поддержала ее за локоть.
Они прощались.
Поезд тронулся.
Скрипнули старые, повидавшие жизнь вагоны. Застучали колеса. Паровоз тяжело выпускал пары. И почему-то долго гудел, будто просил освободить ему дорогу. Перрон тронулся вслед вагонам. Провожающие продолжали махать.
Ночью Алеше снился сон.
Играет военный оркестр. «Линия Маннергейма». Надолбы. И не мороз, как было тогда, а жаркое июльское лето. В дотах и дзотах ползают муравьи. И рядом — Выборг, который ликует в честь освобождения. Финны, шюцкоровцы в форме, пленные, жмутся к стенкам красивых разрушенных домов.
Оркестр играет что-то грустное, но потом переходит на «Интернационал»:
Отца несут на высоко поднятых руках мимо надолб, разрушенных дотов и дзотов, несут здоровые и раненые красноармейцы, среди них обмороженные в этой войне, несут в красном гробу с еловыми ветками. И на ветках — шишки.
Во главе процессии — красная подушечка.
На ней медаль — «За отвагу».
Подушечку несет военный из военкомата с медалью «За боевые заслуги». Это — не за финскую, а за Хасан или за Халхин-Гол.
Рядом идет отец Веры с орденом Красного Знамени и мама.
Отец Веры говорит Марии Илларионовне:
«Мы найдем могилу вашего мужа и его отца. Так что не волнуйтесь!»
Военный из военкомата чуть оборачивается и подтверждает:
«Найдем! И могилу отца вашей девушки найдем. Он погиб под Гродно. Найдем».
Медаль его блестит в лучах июльского солнца. И медаль отца на красной подушечке, которую он несет, тоже блестит. Пожалуй, даже слишком — режет глаза.
А оркестр уже играет «Амурские волны» и «Марш энтузиастов».
И только баб-Маня почему-то говорит:
«И в свой дом, здоров и невредим, он зашел»…
VIII
Спали они плохо.
Поезд сильно трясло.
Какие-то бесконечные остановки. Малые станции и полустанки. Разъезды и переезды.
Старый вагон вздрагивал, скрипел, его заносило то влево, то вправо, дергало то назад, то вперед.
За окном пробегали скошенные поля, леса и перелески, реки и озера, деревеньки, приютившиеся по косогорам и в ложбинах, с облезлыми, полуразрушенными церквами. Мелькали станции, полустанки и разъезды, захламленные, какие-то неприбранные, наводящие тоску. И так от самого Ленинграда. По редким асфальтовым дорогам ползли машины и тракторы, а по грунтовым — телеги и стада.
Перед Витебском их обогнал военный эшелон с танками на платформах и веселыми обветренными танкистами в теплушках. У некоторых на груди белели медали.
«За финскую», — отметил про себя Алеша.
До Киева ехали сутки с ночью.
Потом — пересадка.
Саша командовал. Поняли главное: у него — предписание. Еще более поняли, что он старший, когда хотелось есть. Пока были свои, домашние запасы, с этой его ролью никто не считался. Когда запасы пошли на убыль, оказалось, что Невзоров — маг и волшебник.
После Киева пересадки стали чаще. Ждали очередного поезда. Часы, а иногда и больше.
Пейзаж пошел повеселее. Больше зелени. Много белых хат и аккуратных домиков. На прудах, озерах и вдоль рек — птицы.
Стада бродили по полям тучные, не то что в России. И машины чаще на дорогах, и люди по-праздничному одетые в национальные костюмы. Промелькнуло несколько свадебных шествий с гармошками, баянами, а одно даже с духовым оркестром.
Саша был на высоте:
— Ребята, жратва обеспечена! Секунду — внимание! Вот!..
И появлялись сало, и хлеб, и сахар, и соленые огурцы, и чуть ржавая селедка — вкусная, на редкость вкусная в дороге.
За кипятком Саша направлял Пролю. Пролетарскую революцию Кривицкого. Отчества его, правда, никто пока не знал. Проля исправно выполнял все по части кипятка. И горячего, как говорили, ибо иногда кипяток становился единственным горячим блюдом.
Острили на тему — гидравлик.
Пролино превосходство было в имени, связанном с революцией, и в родителях его, давших ему такое имя.
В долгом пути с трясками и бесконечными пересадками перезнакомились. Каждому и дело нашлось. О биографиях не говорили. Какие там биографии, когда они — мамины, папины, бабушкины, дедушкины!
Говорили о прежних занятиях. О том, как и где работал и что зарабатывал.
Тут выяснилось, что скромный кандидат каких-то наук Ваня со странной фамилией Дурнусов — самый материально обеспеченный член команды. Он защитил диссертацию, а это, оказывается, что-то дает, и он… В общем, страдает от обеспеченности. Ему стыдно… Ему двадцать восемь…