Но эта баня — в зарубежном (бывшем зарубежном!) городе Долина — очень интересно.
В бане их остригли. И не только головы. Остригли все. А парикмахер каждый сам себе. Потом они мылись и парились… И свою прежнюю гражданскую одежду уже больше не видели. Ее сложили в мешки с бирками.
Старшина батареи ругался, запихивая в очередной мешок старое барахло.
К одежде ленинградцев он относился спокойнее.
— У вас хоть одежда приличная!
Старшина выделялся по-прежнему, он запарился, да и хлопот у него хоть отбавляй!
Как зовут его, никто не знал, хотя Алешу очень подмывало спросить его, но он не решился.
«Товарищ старшина» и «товарищ старшина» — и так ладно.
Обмундирование старое, стираное-перестираное, ношеное-переношеное. Выданная одежда оказалась не по размеру. А нижнее белье… Оно или лопалось на тебе, или болталось, как на огородном пугале.
Старшина предусмотрительно принес иголки и нитки. Кто умел, тот что-то подшивал.
В казармы возвращались уже в форме. Чистые.
Старшина, кажется, доволен.
— Сорок минут отдыха, а потом — обед, — сказал он негромко, распуская строй перед казармой.
Они завалились на двухэтажные нары и сразу же уснули.
На обед их еле подняли.
После обеда опять сон — «мертвый час».
А после сна — конюшня.
Они драили их как могли.
Но лошади по-прежнему брыкались.
Х
А лошади все-таки были прекрасны!
Почему-то ни в детстве, ни потом, в Академии, Алеше никогда не приходилось рисовать лошадей.
Только бронзовых гордых красавцев барона Клодта на Аничковом мосту.
Да мало ли что он раньше не рисовал.
Портреты стахановцев писал, а — Веру? Даже в голову не пришло. А сейчас, в первые дни красноармейской службы, вспомнил, пожалел. Маму не рисовал. Баб-Маню. И главное — отца. А ведь рисовал тогда других. И — запросто, шутя. Если в присутствии Женьки Болотина, то он и дружеские хохмы в стихах писал.
Домой он еще не собрался написать. А Вере написал — кратко. Сообщил и о лошадях. Совсем как бы между прочим: «У нас тут лошади. И я рад…»
Старослужащих лошади спокойно подпускали к себе. Старослужащие — это те, кто в армии второй год. Ну, а Хохлачева — подавно. Мягкий Хохлачев, который сопровождал их в баню, на самом деле был суров.
В казарме и особенно на конюшне:
— Красноармеец Горсков! Что вы делаете! — И следовали страшные слова: — Два наряда вне очереди!
Наряды сыпались как из рога изобилия, и никому пощады не было.
Чистили лошадей…
У Алеши скребница и щетка. Он ездовой. Он — «корень» у зарядного ящика. Это вне конюшни, на занятиях.
А тут две лошади его. Костыль — жеребец, Лира — кобыла. Две лошади. Они его пока еще не принимают. А между ними надо не только пройти, но и почистить их.
— Заходи! — командует старшина Хохлачев.
И они заходят. У каждого, «академика» и не «академика», по две лошадиных персоны…
Лошади бьют задами.
— Что вы делаете! — кричал Хохлачев, уже не ему, а, кажется, Косте Петрову, но лошади не пугались его крика. Наоборот, успокаивались и переставали брыкаться…
— Милая, хорошая моя, стань спокойно! И ты, милая, хорошая… — так Алеша разговаривал со своими двумя подопечными.
Чистка каждой — полтора часа. Выскрести, помыть, шерсть привести в порядок.
Стремена чистили толченым кирпичом. Надо растолочь кирпич, а потом им выдраить стремена до блеска.
Иначе Хохлачев забракует.
И тогда снова:
— Два наряда вне очереди!
Поначалу еды хватало. Казалось, даже много. После, уже если и были наряды вне очереди, считалось счастьем попасть на кухню…
Они принимали эти наряды как благо.
Верховая езда каждый день.
Первый раз Алеша упал. Ушибся, но обошелся без санчасти.
Другие падали хуже.
И каждый день шагистика на плацу.
Плац, вытоптанный сотнями солдатских сапог, пылил. Лишь по краям его росла чахлая травка, тоже насквозь пропыленная. У заборов заросли крапивы и кусты малины без ягод. Тоже все в пыли.
И опять конюшни.
Постепенно лошади стали к ним привыкать.
Алешины уже признавали его, когда он сыпал им овес в торбу — одну на двоих.
— Мне начальник клуба говорил, что вы все — художники, академики, — как-то сказал старшина Хохлачев. — А посмотрю на тебя: стараешься. Значит, понимаешь наше красноармейское дело…
Алеша был в тот день дневальным по конюшне.
Вечером он написал письмо маме и баб-Мане. Что-то еще рассказал о новой своей жизни. И второе письмо — Верочке. Тоже короткое. И с намеками, чтобы она ему писала. Но пока писем ни от кого не было. Впрочем, сам виноват: только сейчас сообщает свой адрес…
Прошли летние месяцы. Прошли осенние. Постепенно к армейской службе привыкли. И Костя Петров со своей придуманной «Петерпаульшуле» стал другим…
Освоили коновязь. Костыль и Лира Алешу признали. И Мирон, Взятка, Полуша, Сноб признавали тоже. А еще ребята узнали, как даются лошадям имена. По родословной и по алфавиту. Кто мать, кто отец… Оказывается, у лошадей своя система.
Освоили команды, самые страшные:
— На вьюки!
Восемь минут.
Пушка в разборном виде грузится на лошадей.
— На колеса!
Семь минут.
Колеса — ноги. Лошадиные и их, человечьи.
Кажется, слова «колеса-ноги», а может быть, «ноги-колеса» выдумал Слава Холопов или Ваня Дурнусов…
В декабре 1940 года — поход.
Вся 96-я горнострелковая дивизия. Их — 141-й артиллерийский полк.
Боевая тревога.
Первый настоящий поход!
Почти боевой!
Куда, что, зачем? Никто не знает.
Но командиры знают, конечно.
Мороз. Страшный снег.
Места горные, точнее — холмистые.
Дороги никудышные.
Лошади скользят, вязнут в снегу. Зарядный ящик прыгает, тоже скользит, тянет назад…
А он, Алеша, — «корень» у зарядного ящика. Пожалуй, только сейчас он понял, что такое «корень», и слова старшины, бывшие ранее абстрактными, обрели свое реальное содержание…
Тем, кто с пушками, было еще трудней. Они с Женей, Сашей и Костей останавливались, чтобы помочь другим. Лошади выдыхались, а они тянули…
Снег глубокий, до полуметра. Настоящая целина.
Небо в тучах. Леса, припорошенные белым. Возвышенность и овраги, в которых легко утонуть.
Лошади падали, проваливались. Приходилось тащить их на себе.
Марш-бросок, как потом узнали, был в Каменец-Подольск. Триста километров по снегу, по холмам, по непроезжим дорогам. На ночь из двух плащ-палаток делали одну. Костров разводить не разрешали. Согревались как могли. Две бессонных ночи и третья. Потом дождь, и ночью опять холод.
Старшина Хохлачев рычал:
— Лошади набиты! Понимаете? Думайте хотя бы о лошадях! Ведь у набитой лошади шерсть сбивается, потертости, кровь… Пора уж научиться заседлывать. Не мальчики! Война же рядом!
В походе были обмороженные. Истертые до крови ноги.
Но до Каменец-Подольска все же дошли.
Их расчет без особых потерь: трое ездовых с пушкой на лошадях, трое — у зарядного ящика, который тянули Костыль с Лирой, командир, замковый и заряжающий. И шесть лошадей.