Пронзительно завизжав, длинно и тонко, насколько хватило выдохов легких, рванулся Мокрушин в сторону и кинулся бежать к тупику, под окна общих камер, к круглой засыпанной клумбе.
Молнией подвернулась мысль о яде и, огибая клумбу, он вытащил из серого обшлага серый кусочек и поднес ко рту.
Когда кусочек коснулся губ, рука сама по себе опустилась.
И, возобновляя прерванный бег, молча и безумно оглянулся он и увидел за собою пыхтящего, как машина, Иванова со сверкающей шашкой.
Из двери конторы наперехват бежали россыпью люди, и кто-то зычно орал:
— Тащи его, тащи скорее!
Со штыком наперевес, в упор подкатывал к нему часовой, и окна общих камер, как бледными гроздьями, улепились лицами.
В последний момент Мокрушин поднес яд ко рту, и тогда так ужасно и остро понадобилось вдруг жить, что он далеко отбросил серую палочку в снег и безвольно обмяк в руках подскочившего Иванова...
Второй наступил для Василия вечер. Вторично зажглась электрическая лампочка.
После обеда, почти до самой поверки он пролежал на матраце, пытался даже заснуть, но сон не приходил, и можно было еще раз продумать, как он называл, «деловую сторону» своего осуждения.
Накануне разбора дела из Бутырок ему удалось переправить товарищам большое письмо, где он говорил о твердой своей решимости до конца проявить свою волю революционера и просил, если нужно, использовать эти предсмертные строки для тех, кто придет на смену выбывшим бойцам. Пусть это будет лишняя искра к массам, готовым взорваться могучим и справедливым гневом...
Потом, надоело лежать, он встал, подтянул покороче кандальный ремень, чтобы не звенели кольца, и начал шагать.
Постепенно приучился не видеть ни стен, ни сидящего за решеткой жандарма, и стало тогда легко ходить и размышлять.
На память пришло покушение. Помощник отделался легкой царапиной и разрезом в мундире, потому что нож, сделанный из ручки чайника, согнулся при ударе.
— Глупо немного, — усмехнулся Василий, — приятнее было бы иметь хороший кинжал!.. Но, в конце-концов, это не важно, будет живо это ничтожество или нет — не все ли равно? Важен акт и именно там — на живом кладбище...
Время шло быстро, роздали кипяток, пролетела поверка.
Теперь подступали часы серьезные, когда оставался он сам с собой, без угрозы помехой случайного посещения.
Василий поднял подушку, под которой грелся заваренный в кружке чай, и один за одним утопил в нем последние куски сахара.
Вытряхнул опустевший мешочек, сложил его пополам и, опустив на матрац, машинально разгладил ладонью.
— Кто наследник?.. — засмеялся он — и самому стало жутко от этого смеха. Укоризненно заметив:
— Не стоит так говорить... Иные слова иногда становятся твердыми — их можно брать руками...
После двух глотков сладкий чай надоел и хлеб перестал казаться вкусным.
Засучил тогда до локтя свою руку и в бледной худобе разыскивал голубые веточки вен. Потом сморщился, одернул рукав и опять стал ходить и думать.
— А все-таки кто-то боится... вместо меня... Меня взаправду знобит и... это не от простуды!
Вдруг стало страшно пропустить время. Ведь здесь, в этом подвале, не слышно часов, и ну-ка, окажется так поздно, что он и не заметит, как подкрадется срок...
Посмотрел даже на матрац, остановился, и нужно было усилие, чтобы оторваться.
— Вздор, я нервничаю!.. Успею.
Как хорошо, что он один. Родители умерли давно, еще до первого суда. А сестренка Катя, — для нее он бессрочный каторжанин — милый, но блекнущий за завесами времени образ.
— А теперь, — говорил он, — только еще продлится эта бессрочность... Намного ли будет ей тяжелее? Нет, я один — оттого-то мне так и свободно!..
Ох, как бы тяжело и мучительно было отсюда вернуться опять на каторгу!
И не длительные страдания были страшны, которыми встретила бы его эта каторга, а потеря секунд торжества, которые ярким взрывом сверкнули и при покушении, и там, на военном суде, и ждут его здесь.
Два года цепей и камня, два издевательских года — вот его плата за скромный праздник, который приготовил он себе.
— Глупости, — вырвалось вслух, — что я, оправдываюсь?..
Жандарм затрещал табуреткой, ерзнул и вытянулся.
Василий рассмеялся:
— Испугались, дядя? Здесь жутковато!.. Ты смотри, как бы ошибкой они тебя за меня не подвесили. Оба, ведь, за решеткой... ты с одной стороны, я с другой!
Жандарм поднялся громадный, в длинной до пят шинели, как статуя, начал прохаживаться по коридору.